– Ты и это уже говорила.
– Но ты все равно продолжаешь сидеть здесь, передо мной, во всей своей мерзости. – Дилан поворачивается к маме. – Почему она вернулась? Я думала, папа сказал, что больше не хочет ее видеть, никогда!
– Тихо! – приказывает ей мама и бросает на меня виноватый взгляд.
Папа больше никогда не хотел меня видеть? Я поворачиваюсь к нему, но он все еще занят телефонным разговором.
– Будет много представителей прессы, – говорит он и, кажется, очень радуется этому.
– Ты говорила, что она все разрушит и поэтому должна быть за это наказана, – не унимается сестра.
– Дилан, тебе лучше помолчать. И доедай свой ужин. – Мамины губы вытянулись в одну тонкую линию. – А ты, Хартли, положи свою школьную форму в сушилку, чтобы завтра она приятно пахла.
– Хорошо, мама. – Я неуклюже поднимаюсь из-за стола и задеваю его своим бедром, отчего полный стакан молока Дилан чуть не опрокидывается.
– Боже, что за неповоротливая овца! – рычит сестра.
– Хватит! – гаркает папа.
Мы втроем изумленно подскакиваем. Я даже не поняла, когда он закончил разговор. Судя по шокированному лицу Дилан, она тоже, иначе ни за что не стала бы ругаться.
– Хватит, – презрительным тоном повторяет он. – Я устал от твоего грязного языка. Ты приняла лекарства?
Он сжимает кулак.
Я отступаю назад. На лице Дилан мелькает страх.
– Д-д-да, – заикаясь, отвечает она, но ее ложь настолько очевидна, что я даже сочувственно морщусь.
– Почему она не приняла свое гребаное лекарство? – рявкает папа на маму.
Она мнет в руках салфетку.
– Я даю ей его каждое утро.
– Если бы ты это делала, она не вела бы себя, как маленькая истеричка! – Он так резко поднимается из-за стола, что все приборы на нем угрожающе пошатываются.
На глаза Дилан наворачиваются слезы.
– Я приму их, – бормочет она. – Я пропустила только сегодняшний день.
Но папа не слушает. Он уже на кухне, рывком открывает ящик и достает пузырек с таблетками. Зажав в кулаке янтарный флакон, отец марширует обратно в столовую и с силой ставит его на стол.
– Пей, – приказывает он.
Моя сестра смотрит на таблетки так, словно это яд. Потом неохотно поднимает руку с колен, но для папы это слишком медленно.
– Как ты меня достала! – Он хватает пузырек, открывает его и высыпает себе на ладонь чуть ли не половину содержимого. – Ты капризная маленькая засранка, которая ругается, как сапожник! Я не собираюсь это терпеть, слышишь меня? – Отец сжимает ей челюсти до тех пор, пока она не открывает рот.
– Хватит! Я приму их! – кричит Дилан, по ее лицу текут слезы.
– Папа, пожалуйста, – говорю я, подаваясь вперед, как будто каким-то образом смогу остановить все это безумие. Он не контролирует свою силу. Кожа на подбородке Дилан побелела в тех местах, где его сдавливают папины пальцы.
– А ты сядь. Я говорил тебе, что она плохо влияет на Дилан. Нельзя было разрешать ей возвращаться в этот дом. – Он засовывает в рот Дилан две таблетки, не замечая слез, которые капают ему на руку. – Глотай, девочка. Слышишь меня? Глотай, живо!
Он закрывает ей рот и накрывает нос и губы своей огромной ладонью, чтобы она проглотила таблетки.
Я смотрю на маму, ища поддержки, но она даже не глядит в нашу сторону. Ее взгляд прикован к дальней стене, она притворяется, что не видит этого безумия, что ничего не происходит.
– Все? – спрашивает папа.
Дилан несчастно кивает, но он пока не отпускает ее, а снова насильно открывает ей рот, засовывает туда палец и достает даже до горла, потому что Дилан начинает давиться. Наконец, удовлетворенный, он садится на стул и спокойно вытирает руки о салфетку, а потом берет свой телефон.
– Можно я пойду? – скованно спрашивает Дилан.
– Конечно, дорогая, – как ни в чем не бывало говорит мама.
Дилан вылетает из-за стола. Я смотрю ей вслед.
– Я… – Как сказать своим родителям, что ты не согласна с их методами воспитания? Все это неправильно! Они не должны так обращаться со своими собственными детьми.
– Я вижу, как ты встревожена, Хартли, – добавляет мама, – но твоей сестре очень нужны эти лекарства. Если она не принимает их, то причиняет боль сама себе. Твой отец просто старается ее защитить.
– Что-то не похоже. – Не сказав больше ни слова, я выбегаю из столовой и бросаюсь за Дилан.
Она заперлась в своей комнате. Я слышу сдавленный плач. От сочувствия у меня сердце ноет.
– Эй, это я.
– Уходи! – огрызается сестра. – Все было хорошо, пока не появилась ты.
– Пожалуйста, я всего лишь хочу помочь.
– Тогда уходи! – кричит она. – Как бы мне хотелось, чтобы ты умерла в той аварии! Уходи и никогда не возвращайся.
Я отхожу от двери. Она очень сильно разозлилась, да и кто бы на ее месте чувствовал себя иначе? Если бы папа схватил меня за лицо и всунул в рот таблетки, я бы тоже потом плакала в своей комнате. Но в словах Дилан есть что-то личное, как будто она злится именно на меня. Моя клятва забыть о прошлом – глупость. Я не могу двигаться дальше, когда все относятся ко мне под влиянием своих воспоминаний. Я бы тоже хотела все помнить. И если бы мне предложили восстановить в памяти только что-то одно, я бы хотела узнать, почему так испортились наши с Дилан отношения.
Я прислоняюсь лбом к ее двери.
– Прости меня. Прости за то, что причинила тебе боль. Я ничего не помню, но прости.
Дилан молчит, и это в тысячу раз хуже, чем ее оскорбления.
– Прости меня, – снова говорю я, оседаю вниз и шлепаюсь задницей на пол. – Прости.
Я сижу и повторяю это слово снова и снова до тех пор, пока не начинает болеть горло и не деревенеет тело. Но в ответ по-прежнему ни звука.
– Хартли, отойди от двери сестры, – требует мамин голос.
Я оборачиваюсь и вижу, как она поднимается по ступенькам. Остановившись на полпути, мама жестом подзывает меня к себе. Я качаю головой, потому что у меня больше не осталось сил.
– У твоей сестры проблемы с психикой, ты не помнишь?
Я опять качаю головой. Я помню Дилан ребенком – со скверным характером, но все же ребенком. Эта тринадцатилетняя девочка, которая ведет себя как двадцатипятилетняя девушка, мне не знакома.
– Она всегда в таком настроении, если не примет таблетки. – Мама нервно теребит пальцы. – И тогда твой папа приходит в ярость. – Она взволнованно взмахивает рукой. – Вот такой замкнутый круг. Не бери в голову.
Я киваю, принимая это оправдание, которого, возможно, даже не заслуживаю.
