Получив разрешение, сержант Стрекин удалился. Иван Кондратьевич, не поднимая тяжелой головы, увидел боковым зрением, что рядом с ним остановился командир полевой команды.
– Зачем вешать голова, мой бравый капитан? – Муфель спросил вроде бы участливо, но Иван Кондратьевич по интонации его голоса, по невыразительным и безучастным глазам понял: открыто издевается теперь, а спустя малое время сядет писать рапорт по начальству обо всем, что узнал от сержанта Стрекина.
«Теперь с великой радостью сочинит пасквильный извет губернатору Бранту о моем бегстве из Самары, – утвердился в своем мнении о Муфеле Иван Кондратьевич, а потом подумал, что и немца Муфеля он не видел еще в сражении, малость приободрился. – Ниш-то-о, – пытался он хоть как-то утешить себя, – у нас впереди нелегкое сражение за город с ворами и бунтовщиками, на которых ты так спесиво пытаешься отсюда плевать… Тамо и посмотрим, у кого сколько в запасе отваги!»
– Не нада вешать голова. – Муфель тихо засмеялся, повертел пальцами правой руки у себя перед лицом, вспоминая что-то, а потом выпалил ни к селу ни к городу, снова исказив поговорку: – И на старухе бывает прореха! – И ставшим вдруг жестким голосом закончил: – Нада… м-м… маршировать на Самара, не давать вору собирать вокруг себя огромная толпа мужиков. Быстро-быстро солдатам кушать и маршировать!
Через два часа, присоединив к своей полевой команде отряд капитана Балахонцева, майор Карл Муфель спешным маршем выступил из села Печерское на Самару.
Глава 4. Четыре дня воли…
1
Махнув пальцами по усам и бороде – не оставлять же крошки воробьям на завтрак, как говаривал когда-то покойный дед Капитон! – Илья Федорович покосился на Кузьму Аксака: к новому прозвищу бывшего ромодановского атамана он все еще никак не мог привыкнуть. Кузьма Петрович, как добросовестный работник под нетерпеливым взглядом хозяина, поспешно дожевывал гречневую кашу далеко уже не всеми зубами.
– Не поперхнись, так-то поспешая, – засмеялся Илья Федорович. – Успеем мы со своими козами на базар. – Помолчал малость, посматривая, как Кузьма Петрович корочкой хлеба вычищает миску, добавил озабоченно: – Хотя и мешкать нам, казаки, недосуг. Ежели воровски сбежавший сержант Стрекин не врал, то воистину войска царицы не сегодня-завтра обступят нас от Ставрополя или от Сызрани.
– Тогда и переменится благовест на набат. По-иному и мы запоем: первый звон – чертям разгон, другой звон – перекрестись, третий звон – оболокись да и на святую драку пустись! – поддакнул Иван Яковлевич Жилкин, произведенный за верную службу государю из отставных солдат в казачьи есаулы. Он торопливо допил шипучий погребной квас, тяжелой кружкой пристукнул о столешницу. – Един раз пофартило нам – испугали капитана Балахонцева! А ну как тот бесовский выродок Стрекин да не пугал таким же образом нас, а истину рек? Да и поручик Счепачев говорил о движении полков от Москвы к Волге.
Покончив с завтраком, атаман и его помощники встали из-за стола. Илья Арапов распорядился:
– Иван Яковлевич, ты теперь же не мешкая ступай к канонирам. Возьми десяток сноровистых подручных с князем Ермаком, пущай будут при Науме Говоруне да при Сысое Копытене. Без пушек нам и помышлять нечего о супротивстве регулярным командам!
– Ништо-о, повоюем! Царицыных генералов не станем молить: «Простите Христа ради за прошлое да и напередки тож!» Били их не единожды, дадим взбучку и у Самары. Будут помнить до новых веников.
Кузьма Петрович дернул бровями, с усмешкой посмотрел на старого Жилкина.
– Эко развоевался! Сказывают же – не свиным рылом лимоны нюхать! Тако ж и не едиными вилами биться надобно с регулярством, но пушками да ружьями.
– Неужто я спорю? – отозвался Иван Яковлевич, поправил на пустой левой глазнице повязку, ногтем легонько почесал шрам на виске. – Распоряжусь пушкарей и подручных поставить на трактамент
[18] при гарнизонной кухне. – Рывком набросил поверх потертого солдатского кафтана серую епанчу-накидку и вышел. В дверях почти столкнулся с атамановым адъютантом. Иванов вел за собой высокого, круглолицего, с закрученными вверх усами сержанта Андрея Мукина, который с заметной робостью переступил через порог, встал во фрунт и строго по уставу обратился к походному атаману:
– Дозвольте, господин государев атаман… передать вашему высокоблагородию примерный список мужеска пола поселенцев? – Сержант вскинул к треуголке два пальца и стоял так, пока Илья Федорович не протянул руку за списком.
– Сколь всего человек? – поинтересовался он: обиженные царицею, ссылаемые в Сибирь на поселение мужики с охотой, верилось в это, пойдут служить государю Петру Федоровичу.
– Ссылаемых на поселение сто семьдесят четыре человека мужеска пола. Да сверх того пятнадцать колодников за разные их преступления пред законом и Господом… Женска пола да детей, окромя того числа, сто двадцать девять человек, – по памяти отчеканил сержант Мукин, не спуская с государева атамана светло-синих глаз, но смотрел теперь, успокоившись, уверенно, как и подобает человеку совестливому и без подлых умыслов.
– Детей да женок в войско государя не берем, указом не велено, – пошутил Илья Федорович. И к Василию Иванову: – Покличь ко мне Ивана Зверева.
Иванов, бесшумно прикрыв дверь, покинул горницу. Илья Федорович, убрав список за отворот полушубка, сказал Кузьме Петровичу:
– Одевайся. Едем смотреть тех поселенцев да в государеву службу годных будем верстать. А ты, сержант Мукин, не мешкая выведи поселенцев пред солдатские казармы, где им впредь иметь постоянное жительство, как вольным казакам и без всякого караула.
Сержант Мукин четко повернулся и вышел.
Илья Федорович, проводив сержанта теплым взглядом, сожалея, как о невозможном, высказался:
– Нам бы теперь хоть один регулярный полк таких-то молодцев, готовых животы положить за государя-батюшку! Ан не дадут нам должного времени собраться с силами да ратному делу обучить мужиков… Помнишь, Кузьма Петрович, как отставной солдат Сидор Дмитриев обучал вас воинским артикулам в Ромоданове?
Кузьма Петрович, озабоченный предстоящими нелегкими делами, глянул на атамана впалыми серыми глазами.
– Как же, памятно и поныне – гонял до седьмого пота и бранил при женках, тут бывших, называя бестолковыми крепкоголовыми баранами. Не одну пару лаптей обшаркали, маршируя на виду всей любопытствующей Калуги…
Илья Федорович вздохнул, в глазах отразилась павшая на сердце грусть:
– Когда воротился с Алтайского Камня, искал Сидора Дмитриева в Оренбурге на поселении, – тихо проговорил он, искоса глянув на Кузьму Петровича, который, сняв с гвоздя полушубок, уже одевался. – Да сказали мне – почти в одночасье скончался он, старый петровский гвардеец, ненамного пережил свою женку…
Вышли на крыльцо и оба, не сговариваясь, разом вскинули головы. Со стороны дубравы, что за оврагами вверх по течению Волги, где и по сей день, должно быть, не заросла кустами памятная по край жизни каменная топь-ловушка, к городу, оглашая воздух голодными криками, неровной лохматой кучей тянулись вороны. Другие уже кружились над церквами, тяжелыми черными гроздьями гнули промерзшие ветки деревьев. Те, что посмелее, усаживались на заборы, клоня вниз носатые головы и высматривая на помойках что-нибудь съедобное.
