Это весьма любопытный момент: «внизу» – а значит, в этом самом помещении, где будут пировать Феликс и Распутин, Лазоверт неожиданно раздевается, снимает с себя профессиональное облачение и на глазах у Распутина удаляется наверх к заговорщикам и к жене Феликса, у которой, по словам князя, гости, которые скоро уйдут. Но тем не менее почему-то именно к ним и прошел шофер, а Распутин должен был ждать.
«Кутеж» в верхней соседней комнате тоже шел как-то странно, потому что Феликс, например, пишет о том, что в комнате, где они сидели с Распутиным, «царила напряженная зловещая тишина»
[322]. И даже не было слышно никакого американского марша «Янки-дудль», который якобы, по словам Пуришкевича, крутили наверху по граммофону. Процитируем этот пассаж депутата: «Полагаю, что мы простояли у лестницы не менее получаса, бесконечно заводя граммофон, который продолжал играть все тот же „Янки-дудль“»
[323].
Поверим, что Пуришкевич и его товарищи в это время якобы ждут в комнатке наверху. Владимир Митрофанович пишет о длительности времени ожидания: сначала «не менее получаса», затем «прошло еще добрых полчаса», потом «прошло еще четверть часа».
Между тем как ему и всем остальным должно было быть известно о мгновенном действии яда!
«Яд продолжал не оказывать никакого действия…»
[324]
Во время рандеву Юсупова с Распутиным произошел и еще один странный инцидент: доктору Лазоверту, находившемуся в верхней комнате с заговорщиками, стало плохо. И он решил выйти на улицу.
Вот как описывает этот эпизод Пуришкевич:
«– Где Лазоверт? – спросил я поручика С. по уходе Юсупова.
– Не знаю, – ответил последний, – должно быть, у автомобиля!
„Странно“, – подумал я и намеревался уже спуститься за ним, как вдруг увидел его бледным, осунувшимся, входящим в дверь кабинета.
– Доктор, что с вами? – воскликнул я.
– Мне стало дурно, – прошептал он, – и я сошел вниз к автомобилю и упал в обморок, к счастью, ничком, снег охладил мне голову, и только благодаря этому я пришел в себя»
[325].
Чем больше вчитываешься в воспоминания Пуришкевича или Юсупова и сравниваешь их с реальным местом события, тем больше понимаешь, что все описанное ими носит легендарный характер и имеет к реальным обстоятельствам покушения весьма условное отношение.
В том же 1918 году, когда вышло первое издание воспоминаний Пуришкевича, в Киеве находился и следователь Сергей Завадский, который когда-то начинал вести дело об убийстве Распутина. Он ознакомился с мемуарами Пуришкевича, и у него возникло множество вопросов, которые он впоследствии опубликовал в VIII томе «Архива русской революции» в статье «На великом изломе».
«Отнюдь не думая утверждать, будто медицинская экспертиза не может ошибаться, я только отмечу здесь, что рассказ Пуришкевича не совпадает с выводами экспертов»
[326].
Мы уже видели, что в ночном разговоре с полицейским Власюком Пуришкевич взял на себя всю вину за убийство Распутина. А что же произошло дальше? В прокурорском деле Владимир Митрофанович Пуришкевич предстает в совсем уже странном свете.
Вот что он сообщает следователю: «Вечером 16-го декабря минувшего года я находился в гостях у молодого князя Феликса Феликсовича Юсупова графа Сумарокова-Эльстона в его доме № 94 по набережной реки Мойки. Кроме меня там было несколько человек, с которыми меня познакомили, но при представлении фамилии их не расслышал. Когда я ушел с этой вечеринки, в точности не помню, но утверждают, что не задержался, так как на 17-е число утром мною были приглашены в вверенный мне поезд Красного креста члены Государственной думы, которым я его и показывал 17-го числа в 9 часов утра…
На Ваш вопрос, следователь, был ли во время вечеринки приглашен в кабинет молодого Юсупова городовой и разговаривал ли я с ним, отвечаю, что не помню этого. Ни на этой вечеринке, ни вообще никогда Распутина я не видел. Об убийстве Распутина я узнал из газет, и никаких других сведений у меня об этом нет. На вопрос Ваш, следователь, слышал ли я выстрелы во время вечеринки, отвечаю, что не помню»
[327].
В проекте же всеподданнейшей записки решено было внести дополнительное разъяснение о причине забывчивости депутата: «В свою очередь действительный статский советник Пуришкевич, давая судебному следователю показания в качестве свидетеля, заявил… все участники вечеринки были в веселом настроении – пили вино»
[328].
Подобным заявлением Пуришкевич вставал в глухую оборону и фактически отказывался брать на себя вину, как это он сделал ночью 17 декабря.
Депутат вообще отрицал факт ночной встречи с городовым и ставил его в положение клеветника, решившего его оговорить.
Кроме того, Владимир Митрофанович вел себя весьма дерзко по отношению к следственным органам и полиции.
Серьезность заявлений Пуришкевича, его опровержение всего, что говорил Власюк, заставила следствие подвергнуть полицейского и дворецкого Бужинского, который, как выясняется из рассказа, и позвал его во дворец, очной ставке.
Думается, следователь Ставровский был удивлен тем, что произошло на его глазах. И вот что сообщает документ: «Власюк остался при своем первоначальном показании, что его пригласил Бужинский, которого он знает около 2 лет, и несмотря на то, что в указанную ночь было очень темно и улицы были плохо освещены, ошибиться он не мог. Бужинский же утверждал, что позвал Власюка к князю не он»
[329].
Зачем же тогда была затеяна вся эта история с цианистым калием? Был ли у нее смысл? Был ли смысл у всех этих тягучих подробностей, созданных в мемуарах постфактум?
Да, он был – если мы уберем из этой истории цианистый калий, как того требует от нас прокурорское дело: яда в теле не обнаружено.
Байка с ядом должна была сыграть роль отвлекающего эпизода. А все последующие события из мемуаров, сплетен, поддельных документов предлагают нам как минимум двух, а то и трех случайных убийц, участников якобы спонтанного акта политических психопатов.
