По тому по самому! Потому что, вслушиваясь в
ритмичный скрип, доносившийся сверху, она рассудила: раз кровать поскрипывает в
одной комнате, то почему бы ей не поскрипывать и в другой? В том смысле, что
ночевать им с Алексом придется в ее спальне. Ну не осталять же его в самом деле
на диване! Может, это такая антикварная ценность, что спать на нем – все равно
что улечься на музейный экспонат. Да и постелить нечего, Лера не знает, где
лежит постельное белье. А наверху... Наверху матрас и все остальное есть только
на ее кровати – две другие зияют голыми досками. Вот и получается, что...
Лера открыла глаза. Да что это с ней? С ума
она сошла, что ли? Что напридумывала себе? Ведь ни малейшего знака с его
стороны не было, ни намека, что он хотел бы... Для него она, во-первых, старая,
во-вторых, долговязая, в-третьих, невеста «буржуя». «А в-четвертых, –
подумала Лера, – я бесстыжая дура! Да что мне в этом Алексе? Пусть спит
где угодно, хоть на половичке под дверью».
Она потерла ладонями запылавшие щеки и
обернулась, силясь придать себе такой неприступный вид, чтобы при взгляде на
нее даже Форт Нокс показался гостеприимным.
И увидела, что Алекс уже решил проблему с ночлегом.
Нет, он не воспринял как мысленный приказ
сердитое пожелание Леры и не устроился на половичке под дверью. Он лежал на
музейном диване, свернувшись клубочком: в этом древнем доме и днем-то было
прохладно, а к вечеру и вовсе сделалось зябко.
Лера прикусила губу, чтобы не расхохотаться
над его торчащими лопатками и поджатыми коленками, потом взяла плед и осторожно
укрыла спящего.
«Да, ресницы у него все-таки необыкновенные!»
– спокойно подумала она. Потом погасила свет в столовой, поднялась наверх крадучись,
почистила зубы и шмыгнула в антикварную холодную постель. Подрожала немножко,
но ей не привыкать засыпать одной в холодных постелях...
Вдали пробило двенадцать раз. За стеной не
утихал ритмичный скрип. А может быть, Мирослав и Николь были тут уже ни при
чем, может, это начали бродить привидения – ну разве бывает родовое гнездо,
вдобавок четырнадцатого века, без привидений?
Лера на всякий случай перекрестилась, потом
нашарила на тумбочке заранее приготовленные «ушки» – французские восковые
затыкалочки-беруши, гарантию спокойного сна, – ввинтила их в уши,
подождала, пока воск чуть размягчится, убедилась, что ничего не слышно...
«А интересно, в доме Жерара есть привидения?»
– подумала она и с облегчением поняла, что это ей и правда интересно. Слава
богу, мгновенная дурь, помрачившая ей разум там, внизу, улетучилась. Ну а
завтра приедет Жерар с кольцом и цветами – и все вообще забудется... Она
улыбнулась, вызвав в памяти лихие зеленые глаза, и тотчас спокойно уснула.
Однако во сне мы бродим путями, далекими от рассудочных, а потому снились Лере,
увы, все-таки не зеленые, а янтарные глаза. С такими длинными-длинными
ресницами, которые называются стрельчатыми...
Вениамин Белинский. 4 августа 2002 года. Нижний Новгород
Все лето стояла сушь несусветная, однако
именно в ночь накануне этого долгожданного августовского дня хляби небесные
вдруг с сухим скрежетом разверзлись – и обрушили на землю все свои немалые
запасы. «Словно ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба,
смеясь, на землю пролила», как выразился классик русской поэзии Федор Тютчев.
Да, не исключено, что именно это и произошло на небесах! Гремело, грохотало,
сверкало, ослепляло – и лилось, лилось... Сотни, можно сказать, тысяч людей
вздохнули с облегчением: наконец-то напитается водой иссохшая земля, наконец-то
перестанут гореть леса, тлеть торфяники, – и лишь восемь ближайших друзей
Василия Кочергина прокляли эту самую ветреную Гебу всеми приличными и
неприличными словами. Потому что пикник, которого они так долго ждали и о котором
так много говорили, провалился, еще не начавшись. И дело было даже не в том,
что «лило, лило по всей земле, во все пределы». В конце концов, хотели
собраться не под открытым небом, а на даче, под крышей, костер для шашлыка
можно было развести под навесом, в конце концов, пожарить мясо прямо в печке,
на углях... Короче, с природной стихией вся компания готова была сладить. А вот
с зеленым змием, который неприметно подполз к хозяину, сладить оказалось
потрудней. Аллегория сия означает, что Василий настолько огорчился
разразившимся потопом, что с горя выпил маленькую рюмочку. Потом другую –
побольше. И третью... А потом рюмочки уже полетели одна за одной легкокрылыми
пташками, ибо такова была суть Васильевой натуры – единожды начавши, ему было
трудно кончить, как выразился другой классик русской литературы, Козьма
Прутков, тот самый, кто был един в трех лицах. В обычное время на окончание
процесса пития Василию требовалось три-четыре дня, да еще столько же – чтобы
выйти из последующего состояния грогги. Короче, Василий, умнейший, добрейший и
обаятельнейший человек, по сути своей, увы, был запойный алкоголик, и друзья на
сей раз застигли его в таких тесных объятиях зеленого змия, разомкнуть которые
оказалось им не по силам. Поэтому они разошлись по домам несолоно хлебавши – в
большинстве своем ругательски ругая Василия.
За одним исключением.
Исключением явился доктор Белинский. Ему
безумно не хотелось ехать на этот пикник – настолько не хотелось, что он даже
втихаря молился всем богам, чтобы те создали какие-нибудь форс-мажорные
обстоятельства, препятствующие поездке. Боги не замедлили откликнуться, однако
то, что гроза произошла фактически по его вине, Вениамин благоразумно держал в
секрете. Как для того, чтобы на хвастуна не обрушился гнев богов, так и для
того, чтобы избежать гнева обманутых в своих ожиданиях людей – а последствия их
гнева могли быть более ощутимыми и даже где-то более разрушительными, чем
божественные!
Веселиться же на пикнике Вениамину не хотелось
по одной-единственной причине: из-за внутреннего прогрессирующего дискомфорта.
После вчерашнего разговора с Вятским доктор впал в такую депрессию, какой не
испытывал, быть может, никогда в жизни. Он и ругал себя за собственное
любопытство и тщеславие, которые заставили его слишком глубоко влезть в эту детективную
историю – а ведь она его, по сути дела, никак не должна была касаться, – и
в то же время не мог перестать думать и о трагедии Вятского, и о трагедии его
дочери, и о трагедии Холмского, судьба которого по-прежнему оставалась
неведомой Вене. И все чаще размышлял он над тем, что за человек был убитый
Сорогин. То есть Шведов.
