Она и правда испугалась, растерялась. А
деревья, значит, знали заранее, что сейчас произойдет?.. Рванулась вперед, но
Алекс поймал ее за руку, развернул в рывке, притянул к себе, обхватил – не
шелохнуться. Губы его завладели ее ртом, не давали слова сказать, не давали
протестовать. Да хотела ли она протестовать? Она хотела совсем другого. Чтобы
его рука скользнула между их притиснутыми друг к другу телами, нашарила
«молнию» ее джинсов, расстегнула. Чтобы освободила ее бедра. Чтобы развела их.
Хотела опуститься вместе с ним на валяющийся внизу дождевик. Хотела оплести
ногами его спину, принять его хотела.
И все случилось так, как хотела она.
Их губы не могли расстаться, но дыхания не
хватало. Пришлось прервать поцелуй. Они тяжело дышали, утыкаясь в плечи друг
друга, двигались в резком, безумном ритме, словно бежали наперегонки, изо всех
сил пытаясь – и в то же время боясь опередить друг друга. Они молчали,
отдаваясь друг другу и принимая друг друга без объяснений, без оговорок, без
просьб. Осознание полной взаимности этого внезапно вспыхнувшего, нежданного,
неодолимого желания сделало их бесстыдными и счастливыми. Они словно бы
исполнили некое непременное условие дальнейшего существования, как если бы им
на роду было написано принадлежать друг другу – хотя бы миг единый.
И наконец это условие исполнено. Вполне! Они
какое-то время еще лежали рядом, взглядывая друг на друга почти со страхом
из-за испытанного только что сокрушительного, почти разрушительного чувства.
Потом, вдруг устыдившись и себя, и друг друга, и случившегося, отвернулись,
торопливо привели в порядок одежду. Поднялись, отводя глаза, начали подбирать
раскиданные вещи, рассыпавшуюся из корзинки мирабель...
Сливы раскатились довольно далеко, вот и они
расползлись друг от друга, словно расставались, словно готовы были проститься
навеки и забыть все, что случилось только что, но вдруг обернулись и, сидя на
корточках, опять засмотрелись в глаза друг друга: с новым узнаванием, с новым
осознанием и самих себя, и окружающего мира.
И разом, как под ударом кнута, вскочили на
ноги, услышав веселый мужской голос совсем рядом:
– О, вот вы где, Валери, моя милая!
Повернулись, чувствуя себя преступниками...
Около ржавой калитки стоял Жерар, красивый и сияющий, в светлом костюме, с
букетом алых роз, – слишком цивилизованный для этого заросшего,
блаженного, таинственного сада, такой же странный, такой же чуждый здесь, каким,
наверное, показался согрешившим Адаму и Еве возникший в саду Эдема суровый бог.
Но следующий его поступок был достоин змия-искусителя... Жерар протянул Лере
маленькую коробочку. В ней на белом атласе лежал золотой перстень с камнем,
который сверкал, искрился и переливался так, как может сверкать, искриться и
переливаться только один-единственный камень на свете: бриллиант чистой воды.
Вениамин Белинский. 4 августа 2002 года. Нижний Новгород
Веня и сам не мог бы объяснить, почему вдруг
назвал неизвестную даму этой загадочной фамилией. Вроде бы не с чего, но вот
осенило, а вернее будет сказать – шарахнуло догадкой по голове. Ведь раньше он
даже не подозревал, что таинственный «ответственный редактор Ф. Голдфингер» –
особа женского пола. Но было в этой низенькой, почти наголо стриженной женщине,
во всем ее облике что-то такое... безапелляционное, грубое, предельно
самоуверенное, словно выставленный вперед указующий перст. Веня сначала не
понял, что, собственно, брякнул, но уж если даже он ощутил изумление, то что же
сказать о гостье?!
Сумка выпала у нее из рук и со стуком
приземлилась на ступеньку. Москвичка несколько мгновений молча смотрела на
Веню, потом с усилием разомкнула губы и проскрежетала:
– У него, что, снова передозировка?
Если бы у Вени имелась в наличии сумка, он бы
ее тоже выронил. И ему тоже требовалось немалое время, чтобы слегка прийти в
себя и удержать на кончике языка глупейший из всех вопросов на свете: «Какая
передозировка?» Ответил уклончиво:
– Нет, дело не в том.
– С ним что-то случилось? – спросила
женщина тем же странным, скрежещущим голосом, и Веня наконец-то понял, что у
нее пересохло горло от волнения.
И на свет снова выглянуло чувство, которое уже
однажды показало свою робкую, но неодолимую силу в квартире Олега Вятского. Это
была жалость.
Как бы ни была неприятна Белинскому эта
женщина, Сорогин что-то значил для нее. Пусть их связывали всего лишь деловые
интересы, однако известие о смерти даже и бизнес-партнера, которое ей предстоит
получить, – немалое потрясение. Но наверняка между ними было и что-то
личное. Случайному человеку не станет известно о тайных пристрастиях Сорогина,
который, оказывается, был наркоманом. Кстати, этим многое объясняется в его так
называемом творчестве... Но не только в этом дело! Веня был великим женолюбом
(в просторечии бабником) и знатоком женской души. Он всякие такие нюансы с
полувздоха просекал. И сразу ощутил, что между этой неприятной женщиной и
отвратительным Сорогиным были близкие отношения. Ну что ж, два сапога – пара.
Змеи уж на что страшны, а ведь тоже спариваются. Подобный подобного ищет, и
было бы смешно, окажись любовницей антропофага Сорогина какая-то маменькина
дочка. Только такая вот бандерша могла быть ему под стать!
– Вы знаете, где он и что с ним? –
снова спросила женщина. Но это был уже другой голос, и Веня своим обострившимся
чутьем понял, что она пришла в себя и готова к любым неожиданностям. Самым
неприятным!
Быстро же она очухалась. Не по-женски быстро!
И что делать? Сказать ей правду, как есть?
– Ну говори! – нетерпеливо
потребовала женщина. – Ты кто? Ты из милиции?
– Нет, я врач, – правдиво ответил
Веня.
Она глубоко вздохнула.
– Так... так я и думала. Ну, теперь все
ясно. И что они мне там голову морочили, в Париже?
Это были как бы мысли вслух, она разговаривала
сама с собой, однако следующая фраза уже адресовалась Вене:
– Пойдем-ка.
Он не успел спросить – куда, как женщина
(«Госпожа Голдфингер, я полагаю?») повернулась к двери с цифрой «восемь»,
вынула из кармана ключ и уже собралась вставить его в замочную скважину, но
вдруг замерла:
– Что за черт? Квартира опечатана!
Ошарашенно повернулась к Вене:
– Что это значит?
