Да и Валька-то чудом выжил в полуголодные военные годы. Молока у матери не было, всякого детского питания тоже, молочные кухни были, но этого питания годовалому ребенку явно не хватало. А тут Валя еще и заболел. Мать убивалась над сыном, не зная, что делать. Тогда дед оделся и пропал куда-то на сутки, Елена Петровна уж и надеяться перестала увидеть деда живым. Но он появился спустя сутки – с лекарствами, хлебом и мандаринами. Сказал, что устроился на работу к какому-то начальнику в Смольный. Как это ему удалось и что за начальник, дед говорить отказался, но мать однажды слышала, как дед, стоя возле кроватки спящего Вали, бормотал:
– Спи внучек, живи. Кабы не ты, ни в жизнь бы к этой сволочи не пошел, лучше бы помер! А ты живи! Ты у нас последний из рода.
Так и выжили. А тельняшки дед, наверное, полюбил в память о Валином отце, и хотя сам он всю жизнь был человеком сугубо сухопутным, после войны, уже в пятидесятых, раздобыл где-то лодку, на которой они с Валентином рыбачили в заливе.
– Ну что, Валька, как дела, что на работе нового? – сурово поинтересовался дед, берясь за ложку.
– Дело сейчас одно интересное распутываем, с хвостом!
– Это еще что за новости? Хвосты какие-то?
– А то, что оказалось убийство это не простое, и полковник наш Чубов, помнишь, я тебе о нем говорил?
– Ну, помню, что я, склеротик какой? – тут же встрепенулся дед.
– Да что вы, Георгий Христофорович, а я вот, например, тоже то одно, то другое забуду, – проговорила Елена Петровна, желая задобрить вздорного старика.
– У тебя память девичья, чего с тебя взять, – отмахнулся дед. – Ну, так что с тем полковником?
– Полковник узнал в этом убийстве след старого дела. Тот же способ убийства, обстоятельства, а самое главное, с убитого был снят перстень, который принадлежал самому Григорию Распутину!
– Ну?
– Вот. А полковник вспомнил, что точно такое же преступление они в тридцать шестом распутывали, и горло тогда убитому перерезали, и этот самый перстень с него сняли! А убийство у вас тут, на Четвертой Красноармейской было!
– Как, говоришь, убитого звали? Того, из тридцать шестого?
– Убитого? Сейчас… доктор…
– Платонов?
– Точно. А ты откуда, дед, знаешь? Ты его знал, да?
– Знал. Хороший был человек. Когда сына моего с невесткой, деда твоего, взяли, он нам с Семеном помог очень.
– Да что ты?
– Тогда, в тридцать шестом, убийцу поймали, может, это он же? – предположил дед.
– В том-то и дело, оказалось, посадили не того человека, – смущенно пояснил Валентин, который ошибку, совершенную много лет назад коллегами, воспринимал как общий их промах. Промах сотрудников УУРа.
– Вот, значит, как? – с горечью проговорил дед. – Что ж, не новость, невинного человека засадить. Ну а как узнали-то, что ошиблись?
– Так вот этот наш убитый, ну, которого сейчас убили, и оказался убийцей доктора Платонова. Он тогда еще совсем мальчишкой был. Лет шестнадцати, кажется. Дружил с сыном этого доктора, представляешь?
– Отец твой, Семен, тоже Родьку Платонова знал.
– Да что ты! Может, он тогда и Балабайченко знал? Бориса Балабайченко?
– Может, и знал, – вздохнул дед. – Ты вот что, ты к вдове доктора сходи, жива она еще, встречаю я ее иногда на улице, раскланиваемся.
– Нельзя. Полковник велел ее не беспокоить. Сын у нее в войну погиб, этот самый Балабайченко его и застрелил предательски.
– Ты смотри, какая сволочь. С детства, говоришь, таким был? Тогда вот что, сходи в их двор, поговори со стариками, может, кто его и вспомнит. Раньше ребятня двора дружила, и улицами дружили, наверняка кто-то из его приятелей жив еще. Узнай, в какой он школе учился. Может, еще кто из учителей жив?
– Точно, спасибо, дед. Пойду я тогда? – вскочил с места воодушевленный Валентин.
– Ступай.
– Да куда так сразу? – заволновалась Елена Петровна. – Чаю хоть попей!
– На пенсии напьется, – вмешался дед. – Что ты, Елена, все квохчешь над ним, «маменькиного сынка» вырастить хочешь? А он мужик. Ступай, Валентин.
Мурзин еще издали заметил Наташу, ее белое модное пальтишко, легкую, словно летящую походку. Наташа была красива. Темно-зеленые миндалевидные глаза, длинные ресницы, черные, густые, подкрученные на концах длинные волосы. Не девушка – картинка. Только вот почему-то эта картина не заставляла его сердце биться быстрее, лететь к ней навстречу. Он любовался ею отстраненно, как вазой в витрине или картиной в музее.
– Привет, Сашка! – подбегая к Мурзину и целуя его в щеку, поздоровалась Наташа. – Куда пойдем? Ох, какой ты сегодня строгий! Случилось что-то?
Легкая, веселая болтовня Наташи, ее сияющие глаза несказанно угнетали Мурзина, лишая смелости.
– Пойдем, посидим где-нибудь? – предложил он, трусливо оттягивая объяснение.
Они вошли в просторный многолюдный зал кафе, Наташа села за свободный столик, а Мурзин встал в очередь.
– Два кофе, две корзиночки и мороженое с шоколадом. Угощайся, – поставил он перед Наташей мороженое.
– А ты?
– Нет. Спасибо.
– Слушай, Сашка, что с тобой? – откладывая ложечку, спросила Наташа, становясь очень серьезной.
Тянуть было бессмысленно, и Мурзин решился.
– Понимаешь, Наташка, я встретил одну девушку… – Лицо Наташи застыло. – Ну, в общем, мы с ней, то есть я, как бы это сказать… – пыхтел Мурзин, не зная, как бы потактичнее объяснить случившееся.
– Ты влюбился? – тихо спросила Наташа.
– Да.
Больше она ничего не сказала. Просто встала и ушла, легко постукивая каблучками, и все парни в зале оборачивались ей вслед. Когда-то Мурзину это очень льстило. Но сейчас, глядя вслед Наташе, он испытывал только облегчение. Ни истерик, ни слез, ни сцен. Наташка молодец. А он…
Да что он? Ничего. Он никогда и ничего ей не обещал, он…
Ну уж нет. Не хватало только на Наташку все свалить, оборвал себя Мурзин. И назло собственной непривычной кисельности съел обе корзиночки, выпил кофе и только потом покинул кафе, мучимый угрызениями совести. Скорее бы с Людой увидеться, думал он, шагая по проспекту.
Глава 26
17 апреля 1965 г. Ленинград
– Хорошо, Валентин, давай ты, что удалось накопать по Балабайченко?
– Мне удалось найти несколько человек, знавших его в тридцать шестом. Но ничего полезного они не сообщили. Лучшие друзья Балабайченко, Родион Платонов, Анатолий Смородин и Лидия Иванова, погибли в войну. В юности они были неразлучны, как мушкетеры. В тридцать восьмом году мать Балабайченко вышла замуж, и они уехали с Красноармейской, больше он там не появлялся. Живых родственников у Балабайченко не осталось. Отчим погиб на фронте, мать скончалась в сорок шестом. Отец погиб еще раньше, в тридцатых. Я нашел старую учительницу Балабайченко, Савченко Галину Гавриловну. Она хорошо помнит и Балабайченко, и Родиона Платонова, и даже нашего полковника. Но ничего нового о самом Балабайченко сообщить не смогла. В общем, никаких связей между прошлым Балабайченко-Григорьева и его настоящим я не выявил, – виновато подвел черту Валентин.
