– Буэ!
– В чистом беспримесном подлеце есть что-то подкупающее, – согласился Илюшин. – Слюнявая сентиментальность – как ложка дегтя в бочке дерьма. Тебе совсем ничего не удалось из них вытянуть?
– Герман действительно написал заявление о пропаже Карнаухова. Все эти хмыри обосновались там давно и помнят эти события. Но в остальном – слепая зона. Мы даже не знаем, велись ли следственные действия.
– Что ты сам думаешь?
– Если бы ты видел их задницы, то понял бы, что они крайне редко отрывают их от стульев. Веришь – вот такие хари! – Бабкин показал руками небольшого бобра. – А что с директрисой? Макар!
Илюшин невидящим взглядом смотрел в окно. Сидела, сидела заноза в памяти, хотя он дважды перебрал весь разговор, и покалывала при каждой мысли о Гурьяновой.
– Илюшин!
– А? Что?
– Я говорю – встреча твоя как прошла?
– В целом Гурьянова подтверждает то, что рассказал фотограф, – задумчиво сказал Макар.
– Тебя что-то смущает в ее словах?
– Пока сам не пойму. Карнаухова она описывает как славного тихого паренька; говорит, ничем не выделялся. Каждая ниточка, за которую я пытался дергать, обрывается в руках. Друг-подросток уехал, и связь с ним утеряна. Девушки не было. В рейсовом автобусе его не видели. Человек-невидимка наш Карнаухов! – Он раздосадованно щелкнул пальцами. – И еще что-то фонит.
– В каком смысле? – насторожился Бабкин.
– Если бы я знал! Чисто по Эдгару По: письмо положили на видном месте среди бумаг, а я его не замечаю.
– Попробуй рассказать, – посоветовал Сергей. – С самого начала. Ты подошел к двери…
– Постучал. – Илюшин сосредоточился, поднял руку. – Там был звонок, кстати… Открыли через минуту. Высокая, лет пятидесяти, очень… м-м-м… примечательной внешности.
– Чем?
– Сочетанием несочетаемого. Черты, на первый взгляд, совершенно невыразительные, с фотороботом пришлось бы помучиться, при этом лицо дышит большой внутренней силой. Умная. Наблюдательная. Скрытная. Поздоровалась, выслушала мое объяснение. Удивилась… Стоп!
Илюшин обернулся к напарнику:
– Нашел! Когда я сказал, кого мы ищем, Гурьянова отреагировала незамедлительно: «Двенадцать лет прошло». Обычно люди говорят: «Это было, кажется, лет десять назад, или нет, одиннадцать… нет, все-таки десять». Единственный, кто мог держать в уме срок, – Герман.
– Быстро считает? – предположил Сергей.
– Не было ни секунды задержки. Ни одной! Зачем ей помнить, сколько лет назад незаметный юноша уехал из города?
Дверь приоткрылась.
– А ведь у меня там пироги с мясом стынут, – укоризненно сказала хозяйка, обращаясь исключительно к Сергею. Сегодня на ней был сарафан, который любитель пышных форм назвал бы соблазнительным, а ревнитель нравственности – непристойным. Бабкин забеспокоился.
– Рита, – позвал Илюшин. – Вы помните племянника фотографа?
– Володеньку? Искали мы его, бедного – все впустую. Я наш лес знаю плохо, но пошла со всеми, очень уж его жалко было.
– Разве он не уехал из города? – осторожно спросил Макар.
– Куда ему ехать? – изумилась хозяйка. – Мать его, упокой ее Господь, умерла. – Она перекрестилась. – Другой родни, кроме нашего Германа, не было. Они с ним душа в душу!
– А не ссорились?
– Откуда! Оба спокойные, слова злого не услышишь. Да нет, заблудился он, это все знают. Ох, наревелась я тогда…
Она утерла выступившие слезы.
Макар бросил выразительный взгляд на Бабкина.
– Рита, с кем еще можно поговорить про Володю? – спросил Сергей, стараясь, чтобы голос его звучал сочувственно, но в то же время без малейшего намека на нежность.
– С Жегалиным, – не задумываясь, ответила она. – Они какое-то дело затеяли, я их вместе видала. Как раз незадолго до… Ох, нет, простите, не могу!
Она метнулась в коридор, и из-за двери донесся безутешный плач. Бабкин тяжело вздохнул.
Дверь снова приоткрылась.
– А пироги-то, пироги мои! – всхлипнула заплаканная Маргарита. – Надо кушать, Сереженька, пока не остыло.
6
– Толик, – представился, шмыгнув, Жегалин и протянул руку сначала Бабкину, потом Илюшину.
Было ему на вид лет семьдесят с небольшим, и даже человек, чуждый физиогномики, безошибочно определил бы, что примерно шестьдесят из них Жегалин пьет. Он был тощ и обуглен, как жареный вьюн, одет в длинную, до колен, майку без всяких признаков цвета, а что касается остальной одежды, то Бабкин решил после краткого осмотра, что старикан предпочитает естественную вентиляцию.
– Курим? – деловито спросил Жегалин, глядя на него.
«Сразу сообразил, к кому обращаться», – отметил Макар.
Сергей протянул ему пачку. Толик с неожиданной щепетильностью выбил лишь одну сигарету и вернул остальные.
– Да вы угощайтесь, Анатолий…
Старик отрицательно качнул головой.
– Вы по делу пришли. Чего балаболить! Землю будете покупать или как?
– Эм-м-м… – неопределенно высказался Макар.
– Даром не отдам, – предупредил Жигалин. – Дешево тоже не отдам. У меня тут дислокация исключительная: машин не слышно, даже церковный колокол не мешает.
Бабкин еще раз окинул взглядом Жегалина и понял, что лучше обойтись без долгих вступлений.
– Толя, ты Володю Карнаухова помнишь?
– Так вы по его душу, что ли? – удивился тот. – Он помер давно! Я на него, покойничка, зуб имею: сглазил он мне земельку, с тех пор у меня фиаска за фиаской.
– Как это – сглазил? – не понял Макар.
– Ну как-как. Торговал мое хозяйство, да не купил, помер раньше времени.
– Карнаухов хотел приобрести у тебя дом?
– И дом, и десять соточек, а я бы под Тулу уехал, у меня там дамочка одна знакомая овдовела. У женщины материнский инстинкт, ей ухаживать надо за живой душой! А я ж как Лаврентий Палыч – цветок душистых прерий. Оросил меня заботой и лаской – я тебе и пахну, и глаз радую. Только она малехо вредная, к себе не пустила. А рядом, говорит – живи, что ж, я разве запрещаю. Надо понимать, фасон держит, а сама влюбилась как кошка. Пылкая! Я видал таких. – В голосе его прозвучала небрежная гордость шаха, сменившего третий гарем.
– Карнаухов, – напомнил Бабкин, с которого на сегодня довольно было знойных женщин.
– Я тебе разъяснил: помер он! Утонул.
– Как утонул? – быстро спросил Макар.
– Как в реке тонут? Молча. Нет, ты скажи, а куда ему еще было деваться? В лесу искали, но в лес он отродясь не совался, трусил. А искупаться – это запросто. Жара стояла страшенная, у меня с того года лысина: волосню выжгло начисто, как траву под палом. А какая была куафюра! – Он наклонил голову, будто собираясь боднуть Илюшина, и похлопал себя по макушке.
