Макар решил не спрашивать, что Бабкин понимает под колумбарием.
– Не из книг надо воровать, а подбирать жемчужины моей мудрости!
– Твоей мудрости в последнее время хватает лишь на то, чтобы башку мне не откусить. Так что там с кризисом?
– Равнодушие – неустойчивое соединение, – помолчав, сказал Илюшин без видимой связи с предыдущим. – Оно неизбежно перерастает в усталость, усталость – в скуку, скука – в презрение; мы с тобой наблюдали все это не раз. А я не хочу остаток дней провести в этом состоянии. Мне не жизнь моя не нравится, мне я перестал нравиться, о чем я тебе и твержу.
– Я после твоего объяснения понимаю еще меньше, чем до него, – флегматично сказал Бабкин. – Не в первый раз такое, между прочим. Ты бы мне на пальцах объяснял, что ли. А лучше на картинках.
– Возьми Сашу Стриж, – сказал Макар. – Все отлично было, правда?
– Ну… со стороны… – осторожно согласился Сергей.
– Со стороны! А во мне ни черта не менялось. Довольно мерзко: на поверхности бурлит, а внизу как плавала сырая картошка, так и плавает.
– Да что ты мне громоздишь заковыристые эти, как их, пируэты, – в сердцах сказал Бабкин. – Скажи прямо: ну не любил! Очуметь какая баба – но вот не любил, и все.
– В том-то и беда, что любил.
– Тогда не понимаю, как это: любовь – и сырая картошка.
Макар посмотрел на него со странным выражением зависти и жалости.
– Твое счастье, что не понимаешь.
– Слишком сложно для меня, – пробормотал Бабкин. – Я понимаю, если б ты там младенца с матерью бросил без алиментов или под горящий танк не лег… А это все у тебя от избытка свободного времени и простых углеводов. В рыбе твое спасение и в сырой свекле.
На бревне возле избы курил старик, вытянув тощие ноги в шлепанцах. Макар взглядом спросил разрешения, и тот ободряюще кивнул.
Завязался разговор, который Илюшин умело вывел на Гурьянову.
– Кира Михайловна? – удивленно переспросил старик. – Ты что, голубчик! Она у нас человек знаменитый!
– Знаменитее главы администрации?
Старик смерил его презрительным взглядом.
– Я не понимаю, – сказал Макар. – В Беловодье Гурьянова живет не с рождения. Приехала, учила в школе детей…
– В школе и умрет, я полагаю, так сказать, на боевом посту. В чем вопрос-то твой?
– Почему она, а не кто-то из старожилов?
Старик усмехнулся:
– Не знаю, понятно тебе будет или нет. Когда Гурьянова здесь прожила года четыре, может, пять, в конце декабря на рынок пришел Паша-мясник, а в руке у него был топорик. В то время построили новый павильон для мясного отдела взамен старого рынка, а места распределили черт-те как. То ли по глупости, то ли кто денег в нашу администрацию занес, но я так думаю, первое, потому что никто в своем уме на такое безумство бы не пошел. Мясник на рынке – это кто?
– Человек, который продает мясо.
– Бестолочь! Мясник на рынке – царь и бог! Это тебе не фрукты-овощи и прочее баловство. Хозяин! А тут у него законное место отняли. Под Новый год! Вся выручка – псу под хвост, а главное, перед другими большое унижение.
Он строго погрозил Илюшину:
– Я тебе не какой-то там свидетель, который один хвост собачий видел, да и тот в кусты уполз. У меня на рынке была надобность, я за ней приплелся по холоду. Морозно было! А народу – уйма, столпотворение вавилонское. Даже в валенках мне все ноги оттоптали. И вдруг открывается такая живописная картина: в ворота входит Паша-мясник, а с ним братва – человек двадцать, и руки у них не пустые. Паша топориком поигрывает, у прочих тоже всякое-разное. Викинги! Только рожи наши, рязанские, и пар от них валит.
Народ зашумел, к прилавкам отхлынул и ужался в объемах. Проход, значит, расчистили. Дураков нету под руку выпившему Паше соваться! Будешь лежать частями – слева вырезка, справа окорок, и обратно тебя не соберут, чай, не конструктор. А пришлые мясники… Вот, кстати, – перебил он сам себя, – пришлых там было два человека, может, три, а все прочие торговали наши, местные, с тем же Пашкой десять лет бок о бок стояли. Но ему кровь в голову ударила. Все, кто не рядом, – враги! К тому же он поддатый был, Паша-то.
Мясники, которые за прилавками, они сразу прочухали, к чему все катится. А кому охота глазами лупать, пока его режут, как корову на бойне? Похватали инструмент и один за другим наружу. И вот, значит, батальное полотно. – Старик обвел широким жестом пустую улицу. – Слева – Паша сотоварищи, справа – весь мясной ряд выстроился свиньей, а между ними длинный проход. И тишина! Только старуха какая-то выкрикнула: что ж вы творите, ироды! Голосишко слабый, надтреснутый… – Он махнул рукой. – Короче, смертоубийство наметилось. Я такого прежде не видел и, Бог даст, не увижу. Взять по одному человеку, рассмотреть под божьим микроскопом – нормальный человек: соседу вынесет опохмелиться, бабу не обидит. А все вместе – одуревшее стадо! Хоть старуха перед ним кричи, хоть священник – толку, как от карася.
– А при чем тут Гурьянова? – спросил Макар.
– Ты погоди, не перебивай! Пошли мясники друг на друга. Из толпы пищат: милицию, милицию! А пока та милиция приедет, от людей фарш останется. Я дергаюсь, а двинуться не могу: сжали, как плотву в сетке. И вроде бы все бежать должны, а куда бежать? Попадешь под топор. И вот что удивительно: вроде как предстоит жуткое побоище, а вокруг все обычное до судороги в кишках. У кого-то бутылки в сумке позвякивают, от кого перегаром несет, а голову отвернешь – собака на дороге развалилась возле теплой трубы и носом в пах тычется. Вот от этой собаки у меня самый большой ужас случился. К нам без одной минуты смерть явилась, а она яйца лижет, падла!
Старик глубоко затянулся.
– Ну, двинулись эти, с топорами: морды отупевшие, зенки стеклянные. Только слышно: хрусть-хрусть, хрусть-хрусть по снежку. Господи, думаю, спаси нас, грешных! И тут, значит, пальнули.
– Как пальнули?
– Оглушительно! Бабахнуло так, что все присели. На лицах одна мысль: милиция прибыла! Хвала засранцам – раз в жизни вовремя. Мясники встали разом, как кони, а милиция почему-то молчит. И вдруг началось: трах, бабах – искры падают, уши заложило!
– Фейерверк… – изумленно протянул Макар.
– Молодец, догадливый! Все взрывается, трещит, а самих огней толком не разглядеть, небо-то светлое. Пока стреляло, все стояли по стойке смирно, а как закончило, никто не шелохнулся. Окаменели. Ждут чего-то, а чего – никто не знает. Но если кто крикнет «режь», начнут резать. Вдруг забирается на прилавок с фейерверками баба в пуховичке, и все видят, что это учительница. А ну, кричит, разошлись по домам, болваны!
Старик удивленно покачал головой.
– И ведь не сказать что орет, со стороны посмотреть – даже не напрягается, а разлетелось по всей площади, аж пес про свои причиндалы забыл. Должно быть, их в институтах этому учат. С таким выражением у нее получились эти «болваны»… Мясники стоят, мнутся, вроде как сами не понимают, что случилось и куда теперь идти. Учительница с прилавка спрыгнула легко, как девчонка, сумку свою с мандаринами подхватила и пошла по проходу. Лицо надменное! Возле Истомина, Пашкиного товарища, задержалась. Я уж думал, сейчас объявит, что у его оболтуса двойка по поведению – для полноты картины, так сказать. Но он и без этого подпрыгнул и, значит, как мальчишка пищит: «Разрешите с сумкой помочь, Кира Николаевна». А она ему в ответ холодно: «Кира Михайловна». И мандарины свои протягивает.
