– Мне просто интересно, кто в последний раз брал эту книгу.
– Какую?
– «Две смерти матушки Мидоус».
– Не читала…
– А вот Никита Мусин читал, – пробормотала Валентина.
* * *
Она приехала в Беловодье в марте – худшее время для перемены места и участи. Март – бездомный месяц, голодный и злой. Ему не прибиться ни к весне, ни к зиме, и оттого он не дает обрести пристанища и людям.
День, утро и ночь состояли из промозглых сумерек, в которых менялось лишь направление ветра. В комнатке, которую сняла Валентина, на стене висел портрет Менделеева с цитатой, пересекавшей его широкую грудь: «Истина открывается в тиши тем, кто ее разыскивает». Буковки были бисерные, плотненькие, черные, и с восьми шагов казалось, будто бороду великого химика покидает караван вшей.
– Покушать бы мне отыскать, – обращалась к нему Валентина.
Менделеев надменно отмалчивался.
Другого человека март прогнал бы из Беловодья, но Валентину придавило к новому месту собственной тяжестью.
Когда она обжилась в библиотеке, стало легче. Правда, стоило ей начать хрустеть печеньем, на нее глядели неодобрительно, но тут уж Валентина ничего не могла поделать. В конце концов, если есть библиотечная мышь, значит, может существовать и библиотечный хомяк.
Киру Гурьянову она впервые увидела в начале апреля. Та заглянула в библиотеку, чтобы узнать, не вернули ли учебники по психиатрии. Когда директриса уходила, Валентина смотрела ей вслед, затаив дыхание.
К заказанным книгам она присовокупила еще две, выбрав их со всем тщанием, и отнесла в школу.
Гурьянова оказалась доброжелательна и мила. Расспросила о переезде. Дала пару советов.
Валентина вернулась на работу окрыленная. Ей не приходилось жаловаться на антипатию или равнодушие; все, с кем она знакомилась, были к ней добры. Но быть удостоенной внимания самой Гурьяновой – иное дело!
Правда, Инга сказала гадость:
– Не путай хорошее воспитание с расположением.
Валя притворилась, что не слышит.
Пару недель спустя она уже прибегала в школу на правах своей. Ее познакомили с Шишигиной. Валентина немедленно заказала в Интернете витамины для суставов и стала учить старуху пользоваться алиэкспрессом и айхербом. Теперь она делила время поровну между библиотекой и яблоневым садом, где дожидалась окончания рабочего дня Киры Михайловны: та имела обыкновение засиживаться в школе. Заведи Гурьянова щенка лабрадора, он не был бы с ней так счастлив, как Валентина.
С каждой встречей она обнаруживала все новые точки соприкосновения. Обе закончили педагогический. На их полках стояли одни и те же книги. И ту, и другую судьба привела в Беловодье.
«Господи, – с чувством говорила Валя перед сном, обращаясь к насупившемуся Менделееву, – спасибо тебе, что надоумил меня приехать сюда».
– Она хотела бы жить на Манхэттене и с Деми Мур делиться секретами! – напевала Валентина по дороге в библиотеку.
Будь ее воля, она разогнала бы всех учеников и толстокожих родителей, воровавших бесценное время их общения, и затопила бы берег реки: Гурьянова любила бродить там одна и каждый раз с необъяснимым упорством отказывалась от компании Валентины. Девушка понимала: директриса так исстрадалась от одиночества, что боится поверить в милость судьбы.
Грезилось Валентине: она мечется в постели, у нее жар, врачи обмениваются шепотками: «В двух шагах от смерти…» В вене игла, из носа торчат трубочки кислородного катетера… нет, трубочек не надо, это неэстетично. Тревожно подает голос кардиограф. За стеклом палаты – испуганное бледное лицо. «Пустите меня к ней!» – слышится будто сквозь вату. И вот прохладная рука касается ее лба. «Бедная моя девочка…»
В конце апреля Гурьянова спустила на воду свою лодку. Валентина надеялась дождаться приглашения, однако ее намеки таяли в воздухе, и она поняла, что настало время решительных мер. Пора сломать стену отчуждения. Все знали, что Гурьянова рыбачит одна, но разве их не связывали особые отношения?
– Кира Михайловна, можно мне завтра с вами?
Валентина напросилась к директрисе домой под предлогом разговора о переезде. Комнату она менять не собиралась, да и Менделеев в последнее время отчетливо подобрел.
Гурьянова улыбнулась и отрицательно покачала головой.
Валентина зависла между двумя невербальными сигналами. Улыбка означает «да». Покачивание головой – «нет».
Но ведь сначала была улыбка. Значит, скорее да, чем нет.
– Я могу грести, – оживленно предложила она. – Если вы меня научите, я даже могу выловить какую-нибудь рыбину. А правда, Кира Михайловна, научите меня! Пожаа-а-алуйста!
Валентина умоляюще сложила руки, постаравшись придать лицу выражение одновременно дурашливое и трогательное.
Взгляд Гурьяновой, странно задумчивый, обескуражил ее. Казалось, вовсе не о предстоящем открытии навигации размышляет Кира Михайловна.
Валентина почувствовала себя не в своей тарелке.
– Сядь, пожалуйста, – попросила директриса.
Валя неловко опустилась на стул, Гурьянова села напротив.
– Постарайся понять, что я скажу. То, что ты делаешь по отношению ко мне, некрасиво. Даже если тебе кажется, что в твоем поведении нет ничего дурного.
– Что? – изумилась Валентина.
– Ты, видимо, не осознаешь, как это выглядит со стороны.
– Я просто хочу с вами дружить!
– Ты превращаешь меня из живого человека в функцию, задача которой сводится к тому, чтобы обслуживать твой эмоциональный голод. Это называется «расчеловечивать», и я не позволю тебе этого сделать – для твоего же блага.
Валентина хватанула воздух ртом.
– Кира Михайловна, это жестоко!
– Жестоко было бы поддерживать в тебе иллюзию душевного родства. Я не стану подкармливать тебя жалостью. Этого не заслуживаем ни я, ни ты. – Она сделала паузу и добавила, чеканя слова: – Я тебе не мать и быть ею не желаю.
Валентина дернулась, словно от пощечины.
– При чем здесь… Почему вы…
– Тебе знакомо слово «тантамареска»? Это плоская ростовая фигура с прорезью для лица. За этот месяц ты преуспела в ее создании. Но не жди, что я безропотно стану просовывать в нее голову.
– Вы ничего не поняли! – выкрикнула Валентина, захлебываясь слезами. – Вы… вы книжек по психиатрии перечитали! Я страдала, меня через мясорубку провернуло… вам в кошмаре такого не приснится! Вы же знаете, кто моя мать! Знаете, просто никогда о ней не говорите! Кто вам позволил… нельзя, вы не смеете так со мной обращаться… я живой человек, а вы на меня как на насекомое…
Почему Гурьянова не утешает ее? Разве она не видит, как ей плохо?
