– Это потому что я жирная, да? Так и скажите! Да, я толстуха! И лодка ваша прекрасная затонет подо мной! Признайтесь! Вы поэтому все это?..
Кира вздохнула.
– Пока ты ищешь себе родителей, – негромко сказала она, – пока ты прощупываешь, к кому бы тебе удочериться, прильнуть несчастненькой малышкой, которой в детстве не хватало тепла и света, – так вот, пока ты делаешь все это, ты останешься беспомощной пиявкой, которая только и умеет, что присасываться к большим теплокровным существам. Твоя собственная кровь будет жидкой и зеленой. Пока ты жмешься к чужому костру, тебе всегда будет холодно. Единственный для тебя способ согреться – разжечь свой собственный.
Валентина почувствовала себя так, словно ее поочередно окунули в ледяную воду и кипяток. Смысл речи Гурьяновой неумолимо доходил до ее сознания. Кажется, впервые она увидела себя со стороны – и ужаснулась.
– Но что мне делать?
– Ищи сухие ветки, – пожала плечами Кира Михайловна.
– Как? Я здесь никто! Никому не нужна…
Она жалобно всхлипнула.
– В этом городе все становятся больше собой, чем где бы то ни было, – задумчиво сказала Кира.
– Не понимаю, о чем вы…
– Тебе и не нужно. Сначала разреши себе жить, затем увидишь, где ты находишься.
– Но я здесь совершенно одна, – упавшим голосом сказала Валентина.
– Это верно. – Кира поднялась. – Тебе выпала большая удача.
– Значит, вместо того, чтобы подать вашей попрошайке на бедность, вы измордовали ее до кровавых соплей. – Шишигина громко фыркнула, потревожив дремавшего на подоконнике кота. – Мои аплодисменты! Сопроводили апперкоты поучительным наставлением, а?
– Полным метафор и патетики, – невозмутимо согласилась Гурьянова. – Лет до двадцати пяти это отлично работает, затем дети умнеют.
– Не говорите ерунды! Дети умнеют после пятидесяти.
Кира погладила Дусю.
– А ну как после вашей воспитательной беседы несчастная толстуха отравится снотворным?
– Тогда в читальном зале не придется раньше времени менять половицы.
Шишигина расхохоталась:
– Да вы, голуба, становитесь прожженным циником!
– Я никогда не относила себя к пролайферам, Вера Павловна.
– Увольте! Я отказываюсь понимать этот ваш новояз.
– В узком смысле это движение за запрет абортов. В широком – за защиту любой жизни и признание ее ценной по умолчанию.
Старуха разгладила на коленях складки тяжелого платья.
– И не жаль вам эту дурочку? Все-таки быть дочерью Раткевич… М-да. Кстати, где сейчас эта гадина?
– В тюрьме, надо думать.
– Чтоб она там и сдохла… – пожелала Шишигина и, поймав укоризненный взгляд Гурьяновой, пожала плечами: – Я, знаете ли, не пролайфер.
Неделю спустя после этого разговора в дверь библиотеки протиснулась рыжая девочка, выглядевшая так, словно ее вынудили прервать бои в грязи.
– Кира Михайловна меня прислала, – хмуро сообщила она. – Фиг ее знает, зачем это ей сдалось… – Девочка окинула взглядом стол, и лицо ее оживилось. – Ой, а это что у вас, бутербродики?
Глава 8
1
Когда поезд набрал скорость, Бабкин неторопливо разложил на столике натюрморт: два мясистых узбекских помидора, пять огурцов и пучок замусоленного укропа. Извлек из сумки складной нож и принялся кромсать овощи над миской. Укроп порвал руками, нож вытер салфеткой.
Задумался: съесть салат в таком виде? Попросить у проводника сметану? Вопрос был серьезным, не вопрос даже, а выбор из двух стратегий: довольствоваться ли малым, оберегая внутренний покой, или позволить людям извне разрушить бесценное уединение в надежде, что польза превысит вред.
Его размышления прервал стук в дверь.
Да чтоб вас, в сердцах сказал Бабкин. За тебя все выберут и салат твой сожрут.
Но это всего лишь кто-то из пассажиров ошибся купе.
В Кургане Бабкин почти сразу нашел адрес Наума Рудинского. Гостиница Сергея была в паре кварталов от нужного дома, и он прогулялся пешком, обдумывая план разговора.
Мужчина, открывший дверь, выглядел старше Германа Черных лет на пятнадцать. Он до такой степени напомнил Бабкину его давнего знакомого, без всякого сомнения находящегося в эту минуту в Москве, что Сергей обмер.
– Опять счетчики? – хмуро спросил Рудинский. – Что вы так смотрите?
– Извините… Вы на коллегу моего удивительно похожи, – выдавил Бабкин, приходя в себя.
Тот усмехнулся.
– А вот охотно верю. Я всем кого-то напоминаю! В какой город ни приедешь, на улице бросаются обнимать. Если бы миловидные женщины… Сплошь потасканные хрычи! Вопиющая несправедливость: душевное мое устройство незаурядно, а в габитусе, так сказать, самобытности – кот наплакал. Найти бы того кота да усы ему вырвать!
Из короткой речи хозяина Бабкин сделал несколько важных выводов.
Разговорчив.
Жалеет себя.
Одинок.
Домашних животных не держит.
Он ехал сюда, собираясь надавить на Рудинского, но сейчас передумал.
– Наум Ефимович, меня зовут Сергей. Я по делу к вам. Можно войти?
– Какому еще делу?
– Насчет Германа, вашего друга. – Бабкин вовремя сообразил, где совершил ошибку. – Или давайте где-нибудь на нейтральной территории побеседуем. Харчевня имеется поблизости? Может, пивная?
Рудинский подслеповато уставился на него.
– Имеется, – буркнул он наконец. – И пивная, и пельменная. Одна в морозилке, другая в холодильнике.
…Старик шаркал по тесной кухне: шух-шух, шух-шух-шух. Казалось, квартиру проектировал архитектор, измерявший ее площадь не в метрах, а в шлепанцах. Восемь шлепанцев в длину, пять в ширину.
Бабкин скрючился возле стола, за которым мог с удобством устроиться разве что кот, тот самый, которого у хозяина не было.
– Возьмите, допустим, спортсменов, – хорошо поставленным голосом объяснял Рудинский. – Если по каким-то обстоятельствам – из-за травмы, например, – они вылетают из большого спорта, вернуться обратно им архисложно. Такие случаи наперечет! А я обнаружил, что можно вылететь из жизни, – на собственном, увы, опыте. Казалось бы, ну что – жизнь! Где ты, там и она. А вот и нет!
Он удрученно покачал головой.
– Не понимаю, Наум Ефимович…
В соседней комнате Сергею бросилась в глаза фотография: молодой Рудинский обнимает красивую статную женщину и толстого мальчика лет пяти.
– Любовница была, – бормотал хозяин. – А у кого не было? Мужик – существо полигамное! – Он стукнул себя в грудь.
