Как и полагалось ночью, на платформе царил полумрак. Станционные часы показывали четыре, то есть Раечка точно проснулась. А вот дежурный под одиноким фонарем спит. Непорядок, но с этим пусть Сильвестр разбирается.
Со стороны кухни тянуло теплом. Раиса, повариха, вставала рано: плиту раскочегарить, воду согреть – это все на ней. Потом уже помощники набегут, а с утра она все сама, ей удобнее – жила тут же, при кухне.
– Ромаш, ты что такой бледный? Плохо?
Роман Ильич и впрямь чувствовал себя неважно – виски ломило, сердце бежало где-то впереди него самого.
– Раечка, чайком напоишь?
Наблюдать, как повариха своими пухленькими ручками наливает в чайник воду, ставит на стол его любимую чашку, с блюдцем обязательно, одно удовольствие. И ведь ни слова не сказала, не удивилась, что в такую ранищу приперся. Золотая женщина! Ничего не спросила. Сама все видит. Эх, видать, не зря Алка ревнует, самой не дано такое, вот и завидует, дурища.
– На-ка, что есть у меня, ребятишки сверху притащили, гостинец, – Раечка протянула ему пару кусочков рафинада. Не быстрорастворимого, а настоящего кускового сахара, который уже был редкостью даже в довоенное время.
– Балуют тебя, – Роман Ильич улыбнулся.
– Так и я их не обижаю, получается, у нас любовь взаимная. Ты, может, поешь чего? Я быстро соображу.
– Да нет, рано еще. Организьма не проснулась. Ты занимайся своими делами, не смотри на меня, а я, может, и подремлю немного.
– Так приляг давай. А я разбужу в нужное время.
– Не, не надо. А то всхрапну еще, народ услышит, не так поймет, – мужчина улыбнулся.
– Ох, Роман Ильич… Про меня так давно никто не сплетничал, что я теперь это за счастье почту.
– Ты-то за счастье, а моя благоверная мне остатки плеши проест.
– Алла-то? Ревнует?
– Угу. Вот даже сейчас, разбудила среди ночи, иди к своей Раиске, говорит.
– Что, прям так и сказала? – Раечка зашлась смехом.
– Ну да, я ей спать не давал, оказывается, храпел. Вот она меня к тебе и послала. Наверное, чтоб тебе спать не давал.
– Маленькая женская месть?
– Получается, вроде того.
Мужчина замолчал. Он частенько заходил сюда, для него у Раечки всегда, даже в самые худые времена, находилась и чашка кипятка, и рюмочка чего погорячее. Да и закуска к этой рюмочке. А сейчас вот лафа наступила…
В тепле Романа Ильича разморило, он не заметил, как задремал.
Проснулся он от шума.
– Гунька, зараза, а ну вон отсюда! Взял привычку!
Тут же загрохотала упавшая на пол посуда, а завершили все звонкий шлепок и испуганный визг станционного пса – животины наглой, избалованной и всеми, в том числе и поварихой, любимой.
– Аркадьевна, да ладно тебе, подумаешь, стащил собакен косточку, от нас не убудет.
– Мишаня, помолчи, а то и тебе достанется. Это кухня, и собакам тут делать нечего!
– Ой, теть Рай, а мне сегодня опять двойную порцию.
– Людмила, ты когда этому захребетнику жрать перестанешь таскать? Сам дойти не может?
– Теть Рай, ну с его-то ногой… Он сюда с Ботанички до морковкина заговенья не доковыляет.
– До морковкина заговенья… Нахваталась от него словечек. Хорошо устроился, все при деле, один твой Витюша балду гоняет, да за это я его еще и кормить должна! Дармоед!
– Не ругайся, теть Рай, – Люська засмеялась и убежала.
Она, как оказалось, была последней, кто пришел за завтраком.
Ильич всегда удивлялся этой невероятной, по его мнению, способности всех поваров и поварих точно рассчитывать количество продуктов. Его Алка так не умела, хотя готовила вполне прилично. А вот Раиса на его памяти ни разу не ошиблась с количеством порций, точно зная, кто придет за готовой едой, а кто по какой-то причине получил продукты пайком. Последних, правда, бывало немного.
– Роман Ильич, покушай, пока теплое, не остыло. И чаю я тебе свежего заварила. Да и я с тобой тоже поем, умаялась с этими оглоедами.
Вот, всегда у нее так: вроде и ворчит, ругается даже, а в итоге получается ласково. И даже ее любимое «оглоеды» у Раечки звучит не оскорбительно и не зло.
– И поем. Твоя стряпня, как бальзам, и настроение поднимает, и для здоровья хороша. Что у нас там сегодня?
– Кашка, овсяная. На воде, правда, но где ж молока-то разыщешь?
– «Овсянка, сэр», – мужчина засмеялся. – Что у нас на завтрак? – Овсянка. А на обед? – Овсянка. А на ужин?! – Котлеты. – Ура!!! – Из овсянки.
– Зря издеваешься. Из нее такие котлетки изобразить можно, пальчики оближешь!
– Эх, Раечка. Туго у тебя с юмором. Анекдот это такой, старый. А каша и без молока все равно отменная!
Повариха, внимательно наблюдавшая за поглощающим ее стряпню начальником, покраснела от удовольствия.
– Вот спасибочки-то, Роман Ильич.
– Это тебе спасибо, уважила. Скажи, где так готовить научилась? Как профи, из ничего конфетка получается.
– Профи так не сможет. Свекровь, покойница, царствие небесное, всему научила. Хозяйка от бога была, и готовить, и дом вести. И все сама, без каких-то там помощниц-домработниц. Мне ж семнадцать было, как замуж выскочила. Дура дурой. Как же, жених видный, красавец – весь из себя, квартира в центре города, мама-папа чуть не дворянских кровей. И попила же эта сволочь мне кровушки. Только из-за свекрови его и терпела, жалко ее было, а ей – меня. Три года выдержала. А потом умерла она, и я тут же съехала. Так что всем я ей обязана, Наталье Евгеньевне моей.
– Ты не рассказывала…
– Так было бы чем хвастаться. Коленька мой, ну, муж, как две капли воды Витька Лазарев. И по нутру и по морде.
Смотритель рассмеялся.
– Ну что, пойду я?
– Погодь, а чайку?
– Ну налей, горяченького.
– Ильич, я вот что спросить у тебя все хочу. А ты Витьку что к работе не пристроишь? Здоровый мужик, а занимается невесть чем.
– Раис, какой из него работник? – Роман Ильич попробовал отшутиться. – Он же студент, тяжелее портфеля в руках ничего не держал.
– Ой, подумаешь, интеллигент в маминой кофте. Да таких тут полстанции, и ничего, все при деле.
– Рай, да чего ты на парня взъелась? Сидит он на своей Ботанической, никого не трогает. Да и если б не он… Сама знаешь.
– Да мне что – пусть сидит! Только притворяться зачем? Ножка болит… Да и заслуги заслугами, только на них далеко не уедешь. Сегодня у нас густо. А скоро – пусто. И второго такого склада в перспективе не наблюдается.
Повариха шумно вздохнула: наверное, она за всю свою жизнь ни разу не говорила такой длинной речи.
