— Прямо сейчас? — спросил я с досадой.
— Как вы и говорили, — напомнил он вежливо и не меняя выражения лица, — труба зовет. Видимо, какая-то государственная, нам неслышимая. Так вот сейчас даже я слышу ее зов! Весьма и зело, как вы изволите таинственно выражаться, нетерпеливый зов.
Я со вздохом сожаления встал из-за стола, потянулся.
— Хорошо, идем.
— Вот так? Одеваться не будете?
Я оскорбился:
— Я что, голый?
— Нет, — ответил он с достоинством, — но… вы же сами придумали слово «затрапезный» и ввели в моду новый обычай, что в обществе нельзя появляться в одежде, в которой садились за трапезу!
Я скривился, будто хватил уксуса.
— Мало ли что говорил! Меня только послушайте. Десять тысяч курьеров!.. Я брякнул, не подумал, побахвалиться восхотелось и даже возжелалось, а вы тут же в моду… Эх, что за жизнь, ходи и бойся всего…
Трон в Золотом зале, это значит, даже люстра выкована из лучшей меди, все начищено до блеска, а рогульки отделаны золотом, трон не просто на помосте, эта часть зала еще и отделена массивными колоннами, тоже в золоте сверху донизу с изображением мифологических зверей, древних королей и вздыбленных коней, похожих на беременных кенгуру.
Справа и слева от трона в стене двери, ведущие в мои покои, вернее — в мою часть дворца. Я появляюсь оттуда и сразу же на трон, а кто идет ко мне — выходит из дальней двери на том конце зала и двигается через проход в толпе внимательно наблюдающих за такими посетителями придворных и бдительных стражей.
Лицом к залу уже стоят сэр Растер и барон Альбрехт, неподвижные и величественные, я прошел за их спинами к трону, в зале все синхронно наклонили головы.
Некоторое время я смотрел тяжелым взглядом на покорно склоненные затылки, так принято, мы не умеем читать мысли, только в словах и жестах можем понять, кто покорен нашей воле, кто нет, и они все тоже, не имея других средств выражения, вот таким склонением голов указывают, что целиком и полностью принадлежат моей партии, так сказать. А еще прячут блудливые глазки, чтобы я в самом деле не догадался, кто к какой принадлежит на самом деле.
Глава 15
Донесся далекий голос церемониймейстера, слуги распахнули украшенные золотом и серебром створки двери. Вошел высокий и худой мужчина в широкополой шляпе и в роскошном камзоле, усеянном золотыми блестками и знаками отличия. Серебряные волосы красиво падают на плечи жипона старинного покроя, в руке трость, лицо строгое, а взгляд прямой.
Как и в первый раз, когда его увидели, мои рыцари оглядели его с недоумением и остановили взгляды на его высоких красных сапогах из тонкой кожи. Мелодично позвякивающие золотые рыцарские шпоры — единственно привычная нам деталь костюма, в остальном герцог Чарльз Фуланд выглядит реликтом иной эпохи.
— А он как тут оказался? — шепнул я одними губами и не поворачивая головы.
Альбрехт шепнул еще тише:
— Его сын, Арчибальд Вьеннуанский, если еще помните, сражается в Гандерсгейме.
— Помню, помню.
— Вот его отец решил, видимо, пока держать ему место, чтобы никто не занял…
— Арчибальд хорош, — ответил я тихо, — никто его место при дворе не захватит.
— Тираны непредсказуемы, — шепнул он и добавил мстительно: — И ох как капризны…
Ответить я не успел, лорд Чарльз остановился в трех шагах от помоста, за ним еще трое, один мне незнаком, высокий смуглый мужчина в дорогом костюме, поверх которого стальная кираса с гербом на всю выпуклую грудь.
Я смотрел с бесстрастно-благожелательным выражением лица, как солнце, что светит одинаково на чистых и грязненьких. Сэр Чарльз отвесил церемонный поклон «а-ля допотопное время» и сказал торжественно:
— Позвольте представить его высочество Джонатана Ферджехейма, полномочного посла Его Величества короля Фальстронга из далекого королевства Варт Генц!
Еще раз поклонившись, отступил, а на его место после короткой и точно рассчитанной паузы встал посол: лицо моложавое, хотя настоящую профессию таких вот обветренных в боях и походах, побывавших во многих битвах, узнаю сразу.
Он поклонился глубже, чем сэр Чарльз, хотя не так изящно.
— Ваша светлость…
Я проговорил с интересом:
— Я рад видеть вас в Геннегау. И передайте мою признательность, что Его Величество прислал ко мне послом человека столь высокого звания… тем более мужественного воина и полководца.
В зале негромко шушукаются, все-таки я — его светлость, а посол — его высочество, что говорит о его близком родстве с королевской фамилией, очень знаковый жест со стороны короля Фальстронга. Самим фактом посольства дает понять, что признает мою власть в Сен-Мари законной, а что во главе человек такого высокого ранга — знак, что выказано глубочайшее уважение и кровная заинтересованность… в чем-то.
Джонатан Ферджехейм поклонился.
— Спасибо за лестные слова, ваше… ваша светлость.
Он едва не сказал «ваше величество», я ж на королевском троне, и думаю, то не была запланированная оговорка, по ту сторону Хребта не такие хитрые и просчитывающие каждое слово придворные интриганы.
— Надеюсь, — сказал я, — вы найдете ваше пребывание здесь достаточно приятным.
Он снова поклонился, уловив по моему тону, что аудиенция закончена. Я перехватил взгляд барона Альбрехта, сейчас по дипломатическому протоколу полагается отправить посла в соседний зал, где его должна милостиво принять моя жена с ее фрейлинами… а если я вдруг оказался бы вдов, то мои дочери, однако я сингл, что затрудняет мою жизнь в подобных ситуациях, и на временные трудности военного времени уже не сошлешься.
Я шепнул Альбрехту:
— Кто у нас королева турниров?
— Леди Хорнегильда, — подсказал он. — Так я и поверил, что не помните ее глаза!
— Сэр Джонатан, — сказал я, — я уверен, вас еще теплее примет двор прекраснейшей леди Хорнегильды, признанной нашими рыцарями самой красивой женщиной Сен-Мари!
Посол улыбнулся уже свободнее, неуклюже отступил, не успели еще натаскать наши церемониймейстеры кланяться «а-ля сен-мари», а на его место заступил следующий, но не посол, а представитель крупной торговой гильдии.
Я вздохнул и приготовился окунуться в простой и наивный мир, где еще не знают венчурных трастов и загугейных рейдеров.
Вечером под окнами прошли двумя рядами служащие парка, полили каменные дорожки, даже за пределами королевского сада поплескали, оттуда пахнет горячей пылью и нагретым за жаркий день камнем стен, а от сада несет приторно сладкими запахами роз.
От кафедрального собора донеслись тягучие звуки колокола. Усилиями отца Дитриха Церковь снова становится в Сен-Мари силой. Как ни странно, но опираться удается на молодых, что обычно везде и при любых формациях являются бунтарями, но здесь старшее поколение настолько зажралось, что молодые ощутили потребность в верности долгу, чести, доблести, самопожертвовании, что пока больше мода и вызов старшему поколению, но кто знает…
