Он поклонился, но не отступил, как я ожидал, не удалился робко и молча, а вскинул голову и посмотрел прямо и бесстрашно.
— Ваша светлость, — сказал он вздрагивающим голосом, — корабль — тот же человек. Бедный корабль, как и бедный человек, ходит в обносках и без украшений, а вот ваша светлость в дорогом бархате, шитом золотом, на вас золотая цепь с кулоном из рубина в обрамлении, если не ошибаюсь, мелких изумрудов из копей Блэкчета?.. А ваша украшенная золотом и опалами шляпа?.. А ваш пояс, над которым трудились лучшие мастера Сен-Мари, делая его произведением искусства?.. Так почему же отказываете в этом кораблю? Цели украшения одни и те же!
Я поморщился.
— Какие?
— Внушать, — ответил он бестрепетно. — Когда видят такое богатство, вложенное в постройку и украшения, человек начинает трепетать перед подобным могуществом.
Я подумал, он выпрямился и ждал, готовый хоть на плаху за убеждения, гордый и несгибаемый.
— Да, — сказал я мрачно, — таков порядок, все к этому привыкли. Богатый, как дикарь какой-то, все свои сбережения цепляет на себя, чтобы все видели издали… Но по-настоящему богатый, который действительно богат, не нуждается в этой показухе. Мы сделаем корабли нарочито и подчеркнуто без единого украшения! Прекрасные элегантным корпусом, изумительными очертаниями бугшприта, гордым разворотом мачт. Понимаете, великий мастер?
Он смотрел напряженно, стараясь поймать мою мысль.
— Не совсем, ваша светлость…
— Можно, — сказал я, — урода с горбатой спиной, вислым животом и кривыми ногами постараться одеть настолько пышно, что ни горб, ни живот не заметят. Да, это мастерство! И за такое искусство урод хорошо заплатит. Но мы создаем не мелких горбунов, а рослых мускулистых красавцев с прямой спиной и плоским животом, понятно? А для таких лучшая одежда — отсутствие ее или самый минимум, чтобы видны были мускулы и широкая выпуклая грудь. Если вы в самом деле великий художник или жаждете им быть, то езжайте в гавань и присутствуйте на постройке! Смотрите, как можно сделать их красивыми… без пышности, которая призвана прятать уродство… Один великий человек сказал, что нет лучше одежи, чем бронза мускулов и свежесть кожи! Разве древние наряжали своих гераклов и аполлонов в пышные одежи? Так и наши корабли должны быть прекрасными в мужественной наготе!
Я нетерпеливо шевельнул пальцами, и сэр Жерар, уловив знак, ухватил мастера Мазона за рукав и оттащил в передний ряд, а оттуда его выпихнули в задние.
Остальные дела показались мне еще проще, я шепнул сэру Жерару, что дальше разбирайтесь сами, он сразу же провозгласил:
— Его светлость майордом Ричард удаляется заниматься государственными делами! Остальное рассмотрит барон Альбрехт Гуммельсберг, барон Цоллерна и Ротвайля, доверенное лицо его светлости…
Барон вышел из рядов и поклонился.
— Милорды…
По рядам прошелестело:
— Ваша милость…
Я сошел с помоста, сэр Жерар сразу же пристроился сбоку и чуть-чуть сзади, так нужно по протоколу, уже знаю, придворные расступились, так как я двинулся через зал, а не коротким путем в свои покои.
В соседнем зале, большом и парадном, придворных гораздо больше, все одеты ярче, пышнее, треть из присутствующих — женщины, как молоденькие и миленькие, так и мамаши, что привезли их на продажу и ловлю женихов.
Мы прошли едва треть, как распахнулась входная дверь, во всем блеске появилась леди Хорнегильда, в великолепном зеленом платье, что так идет к ее странным безумно светлым глазам. Она сразу же, вздернув голову, двинулась через зал, а со всех сторон зазвучало: «…леди Хорнегильда», «леди Хорнегильда», «…леди Хорнегильда», а эта королева турнира почти не смотрит по сторонам, хотя замечает, как вижу. Иногда чуть-чуть наклоняет голову, еще реже улыбается, даже не улыбается, а допускает легкий намек на улыбку, когда губы остаются на месте, а улыбается одними глазами…
Волосы ее скромно убраны под украшенный жемчугом платок, уши в серебряных подвесках с крупными жемчужинами. С голой шеи свисает длинная цепь из темного серебра, минуя вырез платья, опускается серебряным крестом в половину ладони между грудью и поясом.
За нею две фрейлины в одинаковых платьях песочного цвета, волосы уложены в затейливые прически, сверху их прижимают и удерживают на месте блестящие серебром и драгоценными камешками изящно выполненные лучшими ювелирами полуобручи.
Я подождал, сказал с улыбкой:
— Леди Хорнегильда…
— Ваша светлость, — произнесла она и красиво присела, чуть разведя руки.
— Леди Хорнегильда, — сказал я, — как здоровье вашего родителя?
— Идет на поправку, — ответила она ровно и посмотрела на меня глазами хаски. — Я передала ему ваше пожелание, он растроган и даже прослезился.
— Вот как, — сказал я смущенно, — ну ладно… мы с сэром Жераром пойдем всякой фигней заниматься, а вы пока посидите на двух креслах, вашем и моем.
— Как скажете, ваша светлость, — произнесла она почтительно.
— Только не объявите войну всему свету, — предостерег я, — и вообще… никому пока не объявляйте.
Она позволила себе чуть-чуть улыбнуться.
— Уверяю вас, ваша светлость, буду только щебетать и щебетать, пока не разбегутся.
— А новые подойдут?
— Их тоже защебечу, — пообещала она.
— Прекрасно, — сказал я. — Ну, успеха вам. Эх, почему я щебетать не научился…
Она пояснила без улыбки:
— Ваша светлость, в благородных семьях этому нелегкому ремеслу учат с детства.
— А-а, — сказал я, — тогда я не, я учиться вообще не люблю. Другое дело — других дураков учить.
Под левой стеной парадного зала два кресла с высокими спинками, в торжественных церемониях там принимают гостей король и королева. Леди Хорнегильда приняла мою руку и позволила отвести себя и усадить в то, что справа, мое осталось пустым, а мы с сэром Жераром обошли помост и свернули в узкий коридор, где у стен застыли четверо стражей, а прямо перед дверью кабинета сэра Жерара стоят двое слуг, как изваяния из темного дерева.
Сэр Жерар остался в своем, а я прошел наискось, толкнул дверь и оказался в помещении, где кое-что успел перестроить под личные вкусы, чтобы не так уж остро чувствовать себя захватчиком.
На столе вразброс карты Сен-Мари, Гандерсгейма, островов, чертежи каравелл и наброски вариантов, как сделать корабли еще крупнее, устойчивее и вместительнее.
Попытался сосредоточиться на строительстве флота, однако мысли то и дело возвращаются к сообщению виконта Хауэрдена насчет демонстративных приготовлений короля Гиллеберда.
К сожалению, Гиллеберд выбрал самый удачный момент для себя и наиболее болезненный для меня. Чтобы разбить варваров Гандерсгейма, достаточно рыцарской конницы в тысячу человек, чтобы завоевать те земли — хватит пяти тысяч, но чтобы удерживать в повиновении, понадобится тысяч тридцать. У меня столько нет, во всяком случае свободных, так что надо продумывать иные методы, кроме прямой силы, как удержать мятежный Гандерсгейм в составе королевства.
