20.12.13, Мюнхен
Читаю газету. Катя проверяет почту.
– Глеб, письмо от Анны Авдеевой. Я как раз о ней думала… Просит прощения за то, что пропала.
– Это с ней не в первый раз.
– Пишет, что дела развиваются не лучшим образом. Вера уже дважды лежала в больнице. Дальше о том, что она принимает… Девочка продолжает самым серьезным образом заниматься фортепиано… Пишет о репертуаре… Лауреат, к твоему сведению, международных конкурсов.
– Никогда не был лауреатом. Конкретная просьба есть?
– Она ни о чем не просит. Давай им поможем с деньгами?
– Ну, если лауреат, то давай поможем.
– Глеб…
Катя замолкает.
– Да? – Смотрю на нее поверх газеты. – Я всё слышу, Катюша.
– 31-го исполнится тридцать лет со дня нашего знакомства.
Откладываю газету и наблюдаю за Катей. Она разворачивается на винтовом стуле.
– Глеб, дорогой, мы должны отметить этот день в Питере.
– Abgemacht!
[45] Я теперь свободный человек.
Катя подходит ко мне. Погружаю лицо в ее свитер.
– Теперь ты действительно свободный человек. Видишь, мы можем ездить куда захотим. И когда захотим.
– Вопрос только, как долго. Сегодня утром у меня дрожала правая нога – это, знаешь, плохой признак.
– Мохаммед Али заболел Паркинсоном, когда ему было около сорока, – сейчас ему за семьдесят.
– Да, Мохаммед Али, мне говорили. Знамя всех паркинсонников. – Осторожно отстраняю Катю и встаю. – Гонка, Катюш, закончилась. Теперь уже не очень ясно, ради чего она вообще велась.
– Гонка – да. А движение продолжается.
– Движение куда?
Смотрю, как за окном пролетают крупные мокрые снежинки. В окне дома напротив горят рождественские свечи.
– Глеб… А почему бы тебе не попробовать петь?
– Лучше уж танцевать, а? Левая нога у меня еще очень ничего.
– Ты меня не услышал, Глеб, я сказала: петь.
Геральдина вносит чай. Я пою:
– Геральдина, Геральдина, ой-ой-ой, вам посылка из Пекина, ой-ой-ой!
– Какая красивая песня! – Геральдина пытается напеть мелодию. – Жаль только, что я не понимаю слов.
Наклоняюсь к ее уху:
– Простая русская девочка Геральдина получает посылку за посылкой. В конце песни ей предъявляется обвинение в распространении наркотиков.
Геральдина сдержанно улыбается. Быстрыми движениями гладит меня по плечу. Я целую ей руку. Из комнаты Геральдина выходит одухотворенной.
– Видишь, Геральдине нравится. – Катя прижимается ко мне.
– Вот-вот, буду петь для Геральдины. Пока не исчезнет голос: болезнь включает и это. А дальше ей будет петь садовник.
Под окном проходит садовник. В руках его спиленные ветки виргинского снежноцвета.
1984
17 апреля Глеб отметил свое двадцатилетие. Празднование происходило в ленинской комнате, где гостей встречал запасной Ленин, ничем не отличавшийся от сокрушенного. Дуня, назначенный тамадой, время от времени на него оглядывался (Ленин находился прямо за его спиной), и они обменивались недружелюбными взглядами. Что бы ни говорил Дуня, его слова встречались с одинаковым критическим прищуром, выводившим тамаду из себя. Сверлящим взглядом в спину он позднее объяснил как свое быстрое опьянение, так и охвативший его внезапный сон. Сначала Дуня произносил тосты, пить за которые следовало стоя. Речь в них шла о дамах, о любви, о верности и о науке. Здесь он вспомнил о юбиляре и предложил выпить за него. После небольших колебаний призвал это сделать тоже стоя. Немного подустав, стал предоставлять слово гостям. После всякого тоста произносил: за это надо пить стоя. С каждым разом призыв звучал всё тише и в какой-то момент перестал раздаваться. Положив голову на руки, Дуня спал. Долгое время тосты шли без его сопровождения. Ближе к концу празднования прозвучал почти интимный тост. Однокурсница Глеба пожелала ему, чтобы и в 70 лет девушки любили его так же, как сейчас. При этих словах Дуня поднял голову, в глазах его плескался недосмотренный сон. За это надо пить лежа, произнес он и снова заснул. Когда наутро Глеб и Катя пришли убирать посуду, Дуня все еще спал. Как настоящий тамада, он оставался на своем посту на случай, если кто-то вернется и решит произнести тост. Этим же утром Катя с Глебом узнали, что их ждет новое жилье. Знакомые родителей, к которым Катя не пошла на Новый год, уехали на два семестра в берлинский Гумбольдтовский университет. Чете профессоров-орнитологов предстояло рассказывать немецким студентам о русских птицах. В своей квартире на Большой Пушкарской улице они предложили пожить Кате. Не веря внезапному счастью, Катя согласилась. Как у всего внезапного, у счастья обнаружилась своя предыстория. Приглашение из Берлина было организовано Катиными родителями, также профессорами-орнитологами. Именно им показалось уместным, чтобы их дочь присмотрела за профессорским гнездом в Петербурге. Зная своих родителей как людей несентиментальных, Катя подозревала, что это предложение и было целью вызова русских орнитологов в Гумбольдтовский университет. Так или иначе, сразу же после их вылета в Берлин юная пара въехала в квартиру на Пушкарской. Если быть точным, через час. Единственным, что Глеб и Катя взяли с собой при первом посещении, было постельное белье. На следующий день с помощью двух новгородцев они перенесли остальные вещи. Собственно говоря, почти всё необходимое в профессорской квартире имелось, но кое-что новые жильцы предпочли взять с собой. В конце концов, это было не так уж сложно: дом на Пушкарской находился совсем недалеко от общежития. Квартира петербургских ученых напоминала Кате квартиру ее родителей в Берлине, и переезд был для нее в каком-то смысле возвращением домой: забитые до отказа книжные полки, сталактиты книг на полу и задумчивые чучела птиц на шкафах. Птиц Катя не любила. С детства они вошли в ее жизнь воплощением неподвижности. Сначала она еще верила в полет домашних питомцев и лет в пять, случалось, подбрасывала их вверх со стремянки. Словно наметив жертву, они камнем летели на пол, где их добычей становились кубики лего, подарок западногерманских родственников. Со временем, однако, стало ясно, что взмыть вверх этим птицам не суждено. Их абсолютная неспособность не то что летать, но даже ходить, а также грязно-белая ватная начинка (девочка расковыряла-таки одно из чучел) вызывали у нее чувство подавленности. Маленькая Катарина, конечно, видела птиц, способных на полет, но это были по преимуществу воробьи да голуби, не шедшие ни в какое сравнение с тем, что хранилось дома. В отличие от Кати, Глеб в квартире орнитологов никогда не жил, и сидящие на полках птицы его удивляли. Глеб не подбрасывал их и не расковыривал, но и он не мог отказать себе в удовольствии погладить нежный пух под их крыльями. Впрочем, наибольшим удивлением в этой квартире была для него другая птица – Катя. Возможность дотронуться до ястреба или горного орла не рождала в Глебе и малой доли того счастья, которое он испытывал, касаясь нежной Катиной шеи. Она была журавлем в небе, который неожиданно спустился к Глебу в руки и не обнаруживал ни малейшего желания улетать. Просыпаясь по утрам, Глеб испытывал мгновенный страх, что счастье лишь приснилось, а его жар-птица улетела. Но Катя была рядом. Обычно она уже не спала и тихонько лежала, чтобы не нарушить его сон. Смотрела на Глеба. Иногда читала. Увидев, как подрагивают его веки, касалась их губами. Глеб обнимал ее, не давал уйти, Катино тело распрямлялось на его теле, натягивалось гитарной струной – живот к животу, ноги к ногам… Утро начиналось с продолжительного поцелуя. Встав, Катя шла принимать ванну, а Глеб переваливался на ее половину кровати и зарывался носом в подушку, пахнувшую Катиными волосами. Огромная чугунная ванна наполнялась медленно. Чтобы не терять времени, Катя ложилась в нее, едва ванна набиралась на треть. Ей нравилось каждой клеткой тела ощущать бурление воды, нравилось, как, покинув постель, Глеб садился на край ванны и держал Катю за руку. Однажды, как бы потеряв равновесие, плавно съехал в воду и сообщил, что выходить не собирается. Он, видите ли, убежден, что профессорская ванна для одного человека велика. Что архитекторами она задумывалась как бассейн, и в этом следует видеть проявление традиционного русского коллективизма. Катя (выражение усиленного сомнения) слегка помедлила, но, скользнув к другому краю ванны, освободила место для Глеба. В дальнейшем он делил с Катей утреннюю ванну уже без объяснений. Катя (чего не сделаешь ради традиции) активно не протестовала, но поставила условие: время в ванной они используют для изучения немецкого языка. Растворяясь в Глебе без остатка, она хотела видеть и встречное движение. Катино условие было принято с воодушевлением. Глеб очень хотел выучить немецкий, который сводился у него к трем десяткам слов и выражений, слышанных от Кати же. Да и способ изучения оказался эффективным: никогда еще слова не запоминались ему так быстро. Учебный процесс Катя построила по принципу расширения. Сначала привлекался словесный материал, предоставляемый ванной комнатой, включая названия частей человеческого тела. За ванной последовали коридор и кухня, затем столовая, спальня, библиотека (включая названия птиц) и кабинет профессора. Кабинетом профессорской жены была библиотека, что позволило еще раз повторить книжную и орнитологическую лексику. Вопрос о том, почему условия работы профессора оказались лучше, дал возможность коснуться проблемы равноправия полов. Дальнейшими темами стали дом, Большая Пушкарская улица с расположенными на ней магазинами, город и Страна Советов. Так, регулируя холодную и горячую воду (напор в трубах постоянно менялся), Глеб и Катя вышли на международный уровень. Здесь речь пошла преимущественно о русско-немецких связях, которые пара укрепляла всеми доступными средствами. Этим окончился курс устного обучения немецкому, раз и навсегда поставивший Глебу хорошее немецкое произношение. Между тем стало очевидно, что прекрасно звучавшие слова начисто отсутствовали для него в своем письменном облике. В этом курсе немецкого глаз явно проигрывал уху. Поскольку читать и писать в ванной было неудобно, грамматические упражнения Катя с Глебом перенесли на вечер и делали их за столом в библиотеке. Для утренней ванны остались лишь разговорные темы. Глебу они были по-особому дороги.
