07.01.14, Петербург
К Рождеству в нашу петербургскую квартиру привозят кое-какую мебель, а кроме того, клавишный синтезатор. В доме должен быть музыкальный инструмент, но этим инструментом не может быть гитара. Почему был заказан именно синтезатор, ни я, ни Катя в точности не знаем, как не знаем и того, зачем, помимо празднования Нового года, покупалась квартира. Получается, что действительно для празднования: жить в ней мы не собираемся. А может, раздумывает Катя, и собираемся, только не отдаем себе в этом отчета. Никаких особых дел в Мюнхене у нас теперь нет. Как, впрочем, и в Петербурге.
На Рождество к нам приходят Анна с Верой. Анна не устает благодарить за подаренные деньги: теперь она сможет покупать продукты хорошего качества, которые так нужны Вере. В нашем с Катей лице по части продуктов она находит полное понимание: блюда для рождественского ужина заказаны в диетическом ресторане.
Произнося тост, Катя предлагает всем перейти на ты. Анна кивает, заметив, что с Глебом на ты они уже давно. Ее губы Кате кажутся ярче прежнего. Катя говорит, что Вера тоже должна оставить свое вы. Девочка смущается, но Катя объясняет ей, что иначе не будет равенства. Иначе ей и мне также придется ей выкать. Вера обещает не выкать и пьет (в бокале морс) со всеми. Что-то ей подсказывает, что тост произнесен ради нее.
Встав из-за стола, все направляются в соседнюю комнату, где установлен синтезатор. Вере эта вещь незнакома, и она внимательно слушает мои объяснения. Пробует играть, ей нравится. Анна расспрашивает Катю о нашей мюнхенской жизни. Слушает ее с удовольствием, не отказывая себе в мысли (я в этом почти уверен), что на Катином месте могла быть она. Вообще говоря, у Кати есть документальный фильм, снятый о нашей жизни мюнхенским телевидением. Анна проявляет к фильму живейший интерес, и они уходят смотреть его на компьютере.
Верины пальцы на синтезаторе чувствуют себя так же уверенно, как на фортепиано. Сыграв очередную мелодию, они отрываются от клавиш.
– Ты играешь на фортепиано? – спрашивает она у меня.
– Нет. Я только знаю, что нужно держать руку домиком.
Демонстрирую свое знание на клавиатуре. Вера придает моей ладони правильную форму:
– Вот так.
– Теперь я буду всем говорить, что ты мне ставила руку. – Сажусь в скрипящее кресло-качалку, его привезли сегодня утром. – А почему ты тогда играла Альбинони?
Одной рукой Вера наигрывает первые такты Адажио.
– Потому что я боюсь умереть.
– Анна говорила, что терапия прошла очень хорошо… – Смотрю в спокойное лицо девочки.
– Хорошо. Но не очень… Просто она этого не знает. Врачи сказали мне, что можно ожидать всего.
Ловлю себя на том, что усиленно раскачиваюсь в кресле. Замираю.
– Подожди… Почему она не знает?
– Я попросила ничего ей не говорить. У нее… Короче, раз в году она лежит в психбольнице. Если ей скажут правду, это ее добьет. Она и так сильно сдала из-за моей болезни. – После молчания Вера поднимает голову. – А где твоя гитара? Покажешь?
Развожу руками.
– Гитары нет.
– Отдых?
– Можно сказать и так. У меня болезнь Паркинсона, и я больше не могу играть.
Вера подходит ко мне и берет мои ладони в свои.
– Это болезнь, при которой дрожат руки?
– Дрожат и плохо двигаются, особенно пальцы.
Она рассматривает мои пальцы. Осторожно их сгибает.
– Когда же ты снова будешь играть?
– Никогда. – Подмигиваю. – Мы с тобой обменялись тайнами, правда?
Она касается моих пальцев губами.
– Тебе от твоей тайны страшно?
– Да.
– У тебя нет ничего кроме музыки?
– Тут не только музыка. Через какое-то время я стану беспомощным. И от этого мне страшно.
Вера возвращается к синтезатору и берет несколько нот. Смотрит на замерзшую Неву.
– Когда вы с Катей уезжаете?
– Через неделю.
В коридоре раздаются шаги Анны и Кати.
– Так скоро…
1986–1987
С окончанием университета в жизни Глеба одновременно возникли три неотложных вопроса. Первый – и для Глеба главный – был связан с тем, что орнитологи вернулись в свою квартиру, и молодой паре нужно было искать себе жилье. Второй вопрос касался феодального института прописки. Временная прописка в Ленинграде закончилась у Глеба вместе с учебой, а на постоянную он не имел права. Наконец, третьим вопросом, который нужно было решать, оказалась работа: право на труд в СССР являлось строжайшей обязанностью. Сложность этих вопросов состояла в том, что все они были неразрывно связаны между собой. Образовавшийся тугой узел нельзя было развязать – он мог быть только разрублен, но линия рассечения пролегала бы, увы, между ним и Катей. Чтобы остаться с ней в Ленинграде, Глебу нужно было иметь прописку, хотя бы временную. Без этого он не мог и устроиться на работу, а это значит, что ему не на что было бы снять жилье, которое, впрочем, даже при наличии денег без прописки он не мог бы снять. В получении же прописки на основании брака с Катей ему отказали, поскольку Катя была иностранкой. Как и в случае с защитой дипломной работы, помощь неожиданно пришла со стороны профессора Беседина. Он позвонил одному из работников городского исполнительного комитета, который оказался его бывшим учеником, и попросил о прописке для Глеба. Прописка была тут же предоставлена. Другой ученик Беседина, декан филологического факультета, распорядился выделить Глебу и Кате отдельную комнату в общежитии и обеспечил выпускнику распределение в одну из ленинградских школ. Создавалось впечатление, что город состоял из учеников профессора. Когда Глеб поделился с ним этим наблюдением, Беседин похлопал его по плечу, скромно заметив, что не всеми своими учениками он доволен в равной степени. В августе случилось то, чего Глеб давно боялся: умерла бабушка. В июне, после завершения учебы, они с Катей кратко прилетали в Киев: Катя хотела познакомиться со всеми родными Глеба. Со всеми не получилось (Федор с семьей был в деревне), но с мамой и бабушкой Катя познакомилась. Как-то раз, когда Катя с Ириной ушли за покупками, Антонина Павловна неожиданно сказала: я скоро умру. Глеб знал, что слов на ветер она не бросает, но ответа найти не смог. Бабушка же – так ему показалось – ответа ждала, хотя что же он мог на это сказать? Глеб промолчал еще и оттого, что к горлу подкатил комок. Он понимал, что всё говорится серьезно. Бабушка очень изменилась: высохла, как-то вся побелела и стала нематериальной. Она больше не была Антониной Павловной – была именно бабушкой. В день отъезда Глеба с Катей снова произнесла: я скоро умру. На этот раз Глеб ответил с деланым спокойствием: все умрут, я тоже умру. Бабушка грустно посмотрела на него и сказала: но ведь я – раньше. Тогда ему казалось, что нарочитая эта грубоватость встряхнет ее, не даст раскиснуть. Потом понял, что жестоко ошибся, и никогда этой фразы себе уже не простил. Впервые в жизни бабушка просила его о поддержке – в самом, наверное, трудном деле. А он оставил ее наедине со смертью. На похороны в Киев он вылетел один: Катя в это время была в Берлине. Отпевали бабушку во Владимирском соборе. Священник подсказывал молодому дьякону тексты молитв, и это было похоже на тренировку по отпеванию. Глеб испытывал что-то мутное и темное, осознанное им позднее как предчувствие катастрофы. Дело было, конечно, не в дьяконе. Глебу показалось, что пол закачался, а знакомая с детства роспись Васнецова, словно спасаясь от грядущих перемен, стала покидать стены. Из какого-то темного места досрочно освободился дракон и, объявив, что берет храм под свое крыло, кружил по соборному пространству, галантен и огнедышащ. От гонимых им воздушных потоков в ужасе шарахнулось пламя свечей, затрепетали одежды стоявших у гроба, а по облачению отпевавших побежали искры. Одна лишь бабушка сохраняла самообладание. Вид ее успокаивал и вселял в присутствующих оптимизм. Через два дня Глеб улетел в Петербург. В аэропорт его провожала Ирина. Сидя в бориспольском кафе, она рассказала, что Кук уже давно сделал ей предложение, но, ухаживая за бабушкой, она, разумеется, не могла его принять. Вчера вечером ей звонил Кук, и она ответила согласием. Это не значило, что она тут же отправляется в Австралию – предстояло решить много рутинных вопросов, – но курс был взят. Ирина говорила без выражения, словно стесняясь. Не зная, возможно, как отнесется к этому сын, хотя было ведь понятно, как отнесется. Глеб ее поздравил и предложил тост за Ирину с Куком. Хорошо звучит, одобрила Ирина, уже ради этого стоило выйти за него замуж. И тут Глеб увидел, как она счастлива. Она рассказывала о брисбенских субтропических парках и бесконечных дождях, об аборигенах и каторжниках. Самое интересное (Ирина заказала еще по бокалу вина), что ее Кук как раз и был потомком английского каторжника: тот еще у нее жених. Глеб чуть не опоздал на рейс. В полете он думал о бабушке. Прижавшись носом к иллюминатору, всматривался в облака. В конце концов он ее увидел. Она брела, сгорбившись, вверх по пологому облаку. Заоблачная жизнь чем-то напоминала обычную: дома, деревья, животные. Всё, включая бабушку, из белого, летучего, влажного. Бабушка шла к большому облачному дому, где ее, по-видимому, ждали. В руках держала хозяйственную сумку, хотя хозяйством, по сути, давно не занималась. Однажды не дошла до продовольственного магазина (ей помогли вернуться обратно) – и больше уже не выходила. Только во двор. Магазин стал с тех пор делом Ирины, которая ухаживала бы за матерью столько, сколько бы потребовалось. Конечно, бабушка всё понимала. У каждого из двух близких её людей начиналась своя жизнь, но ни в одной из этих жизней ей не было места. И она умерла.
