Проехав две остановки, сошла с троллейбуса и на этот раз остановила маршрутку, которая ехала на Васильевский остров.
Через четверть часа Эва подошла к офисному центру «Нюанс».
Когда на входе пожилой охранник спросил, куда она идет, Эва с важным видом сообщила, что направляется на съемки.
— А, кино из жизни бактерий! — продемонстрировал охранник осведомленность о текущих событиях. — Это на втором этаже, четвертая комната.
Эва поднялась на второй этаж и заглянула в комнату номер четыре.
Это оказалась не комната, а огромное помещение, в котором можно было бы разместить футбольное поле, и еще осталось бы место для фан-зоны.
Посреди этого помещения удивительно толстый человек в ярком клетчатом пиджаке поглощал один за другим посыпанные густым слоем сахара пончики. Вокруг этого обжоры разъезжала огромная камера, снимая его под разными углами и с разных расстояний, чуть в сторонке сидел в складном кресле бородатый мужчина в черных очках, вряд ли уместных в закрытой комнате.
Как раз в то время, когда Эва вошла в студию, бородач подскочил в своем кресле и закричал:
— Стоп! Стоп! Не верю! Разве это настоящее обжорство? Где голодный блеск в глазах? Где трясущиеся от жадности руки?
— Но Варфоломей Никодимович, — принялся оправдываться толстяк, — это уже седьмой дубль! Вы представляете, сколько я уже съел этих чертовых пончиков? Они у меня уже скоро из ушей полезут!
— Если ты актер — для тебя такие мелочи не должны играть роли! Ты должен преодолевать трудности! Только в преодолении трудностей может родиться подлинное искусство! Работать, работать и работать, пока мы не получим идеальный дубль!
— Но Варфоломей Никодимович, сил нет! — застонал толстяк. — Я сейчас лопну! Может быть, перенесем на завтра?
— Ты с ума сошел! Ты представляешь, во что нам обходится аренда студии?
— Тоже мне, Феллини нашелся! — раздался рядом с Эвой насмешливый голос. — Эйзенштейн доморощенный! Снимает халтуру про расстройство желудка, а шуму — как будто у него «Броненосец Потемкин» в работе или «Механический апельсин»!
Эва оглянулась. Рядом с ней стояла женщина лет сорока в кепке-бейсболке, надетой козырьком назад.
— А вы тоже из съемочной группы?
— Ну да, имею такое несчастье! — вздохнула женщина. — Главное, попала к Эйзенштейну, чтоб его черти побрали… чем с ним работать — лучше гребцом на галеры!
— Вы сказали — Эйзенштейн? — удивленно переспросила Эва. — Это что — настоящая его фамилия?
— Ну да, такая у него фамилия. Родители наградили. И он вообразил, что эта фамилия сделает его великим режиссером… а вы кто? Явно не из наших!
— Боже упаси! Но я ищу одного вашего коллегу — Евгения Чистякова. Он здесь?
— Нет, на площадке его нет, потому что до его сцены сегодня вряд ли дойдем. Так что он в гримерке, отдыхает.
— В гримерке? А это где?
— Как выйдешь в коридор — третья дверь направо.
В это время режиссер заметил Эву, побагровел, как перезрелый помидор, и заорал еще громче:
— Почему посторонние на площадке? Кто ее пустил? Я не могу полноценно работать в таких условиях! Я не могу сосредоточиться! Ко мне не приходит вдохновение! Я не могу творить, если мне мешают посторонние!
— Это — представитель арендодателя, — быстро нашлась Эвина собеседница, — приходила узнать, когда вы оплатите аренду студии. И она уже уходит.
— А… ну, тогда ладно! Если представитель, тогда пускай… Снимаем следующий дубль…
Эва вполголоса поблагодарила находчивую женщину и вышла в коридор. Отыскав третью дверь, она постучала.
Ей никто не ответил, однако, прислушавшись, Эва уловила доносящиеся из-за двери приглушенные голоса. Она тихонько толкнула дверь, проскользнула в помещение.
Эва оказалась в небольшой комнате вроде прихожей. Слева от нее была полуоткрытая дверца стенного шкафа, впереди — еще одна дверь, за которой, по-видимому, и располагалась сама гримерка, или гримуборная, как называют ее в театре.
Из этой-то гримерки доносились голоса, которые Эва услышала в коридоре. Теперь они были гораздо слышнее.
Голоса было два, оба — мужские, и один из них Эва узнала: это был голос того самого фальшивого лейтенанта Черемыкина, который задержал ее на автозаправке. В действительности же — малоизвестного актера Чистякова, вершиной карьеры которого стала роль кишечной палочки в рекламном ролике.
Второй голос был Эве незнаком. Он был низкий, хрипловатый, словно прокуренный.
Двое за дверью явно ссорились.
— Мы так не договаривались, — говорил Чистяков, — одно дело — задержать ее на несколько минут, это куда ни шло, но о взрыве речи не шло! На такое мы не подписывались! Это же совсем другой поворот… другая статья…
— Мы к этому тоже не имеем отношения! — возразил хрипловатый голос. — Никакого отношения!
— Так я и поверил! — перебил собеседника Чистяков. — Если не вы, то кто же? Как хотите, а я боюсь! Если нас вычислят, мне точно конец! И имейте в виду — я не буду молчать! Я не хочу оказаться крайним в таком серьезном деле!
— Ты меня вздумал пугать?
— Я никого не пугаю, но сегодня же хочу уйти на дно, а для этого нужны деньги. Много денег.
— Вам уже заплатили!
— Что? Это не деньги, а слезы!
— Где еще столько заплатят за десять минут работы?
— Да вы, наверное, издеваетесь? Нет, как хотите, но нам нужны деньги, и вы их заплатите, иначе я пойду сами знаете куда! Мне нет смысла вас покрывать!
— Не забывайся! Ты, мелкий лицедей, кем себя возомнил? Бактерия — вот твоя лучшая роль! Да я тебя…
Голоса смолкли, теперь из-за двери доносилось тяжелое дыхание и звуки борьбы. Вдруг послышался короткий крик боли, тут же прервавшийся и сменившийся мучительным стоном. Затем снова раздался низкий хрипловатый голос:
— Черт, только этого не хватало!
В гримерке раздались шаги, приближающиеся к двери.
Эва метнулась к выходу — и тут услышала, что по коридору тоже кто-то идет. Эва застыла в растерянности.
Перед ней была еще одна дверь — точнее, дверца стенного шкафа. Она шагнула к ней, и тут, в это самое мгновение входная дверь, через которую сама Эва только что вошла из коридора, открылась, и на пороге появилась женщина лет тридцати.
Не замечая Эву, она шагнула к двери гримерки…
И тут Эва узнала ее.
Это была та самая женщина, которая налетела на нее на роковой автозаправке, разыграв сцену ревности. Только сейчас она выглядела совсем иначе. Куда подевалась вульгарная боевая раскраска, растрепанные, обесцвеченные перекисью волосы? Женщина была аккуратно подкрашена, светло-русые волосы хорошо уложены… все ясно — там, на заправке, на ней был парик!
