Укрепившись и обеспечив себя на 6 лет, новые «Московские ведомости», разумеется, начали свою карьеру с ругательной и возмутившей всех порядочных людей статьи против «Гражданина»
[786].
В этой статье неприличные выходки против [Т. И.] Филиппова, против [К. Н.] Леонтьева и, разумеется, против меня; но кроме того две гнусные черты сразу поразили всех: это глумление над близостью будто бы моею ко двору, которое не позволила бы себе ни одна самая последняя газетка, рассчитанное на приобретение себе подписчиков из лагеря любителей газетных скандалов, и не менее гнусное обращение с моими словами о том, что служение России я полагаю в душевном отгадываньи и чуяньи мыслей моего Государя. Эти слова с гнусным фарисейством «Моск[овские] вед[омости]» позволили себе назвать кощунством.
Насколько верно мое предположение о расчете на скандал со стороны «Моск[овских] вед[омостей]», доказывается тем, что ни одна газета не воспроизвела этой неприличной статьи, кроме «Нового времени»
[787]. Грязь пристала к грязи. На грустные размышления наводит эта статья.
Если уже в начале так бесцеремонно обходятся господа Петровские и жидки (их два), составляющие редакцию «Моск[овских] вед[омостей]», с наследием Каткова, то что же будет через 2, 3 месяца?
И затем, неужели для того так усердно правительственные лица хлопотали о передаче «Моск[овских] вед[омостей]» [С. А.] Петровскому, чтобы первою и главною заботою его было выступать против «Гражданина», который, как бы то ни было, но считается единственным честным органом консерватизма и преданности Царственным преданиям.
Рано сбывается мое пророчество!
Считаю долгом привести те строки, которые назвал Петровский кощунством в то время, как я более 50 получил заявлений сочувствия этой именно статье от людей, коих мнением я дорожу.
Вот мои строки
[788]:
Вот вся характеристика «Гражданина». Он не может иначе думать, как в полном единении в главных мотивах с главною задачею правительства, потому что в этом единении сложилось исповедыванье его преданности Престолу и Отечеству; а раз он иначе думать не может, – он не может иначе говорить; и затем раз он не иначе говорит, как то, что думает, – само собою разумеется, его речь должна носить тот характер искренности и теплоты, который иные называют привилегированною и только «Гражданину», будто бы, дозволенною смелостью…
И вот на вопрос: чей мы орган? – ответ очень прост: мы орган служения идее силы и славы России в историческом их понимании, орган самостоятельный и случайный, который не может не знать, как мыслит и чувствует наш Государь, потому что в этом – долг его службы, смысл его преданности, совершенно одинаковые как у всякого слуги Престола, и чем ближе он подходит к уразумению чутьем Царских мыслей, тем он честнее служит своему Отечеству. И тем эта служба честна, что он не по чьему-либо приказанию и не по выгоде старается понимать мысли Главы правительства, а по стремлению души и по чуянью в этом патриотической правды…
Но для высшего правительства «Гражданин» такой же орган печати, как и все другие. Он имеет их свободу, подчинен их законам и ничего собою не выражает, кроме своих собственных мыслей.
А если берлинская газета удостоверяет, что «Гражданину» приказано цензурою относиться дружественно к Германии, то значит, для них должно быть ясно, что все вышеизложенное верно, ибо будь «Гражданин» правительственный орган – ему бы не пришлось приказывать говорить иначе, чем он говорит.
Затем вот что я ответил «Моск[овским]ведомостям»
[789]:
Затем, в заключение, два слова органу лицемерия, – касающихся слова кощунства, которое позволил он себе употребить относительно моих слов о том, что я служение словом моему государству полагаю в отгадываньи душевным чутьем мыслей моего Государя и Его мысли считаю заветами и образами мысли русского народа…
«Московское Новое время» не даром назвало эти слова кощунством… Ему понадобилось ими воспользоваться как орудием, схожим с клеветою против меня… Как, вопиют господа Петровские, нам одним предоставлено ведение Царевых мыслей, мы одни служим правительству, мы одни смеем говорить от имени правительства, и в кощунстве да будет обличен какой-нибудь князь Мещерский, если он осмелится говорить, что угадывает и читает духовно Царевы мысли…
Нет, господа Петровские, вы не правы… Довольно лицемерия, довольно лжи по такому священному и дорогому вопросу… Слишком дорого поплатились Россия и царственные интересы за ту монополию чиновничьей преданности, в силу которой всем говорившим: «Я угадываю мысли Герцена, Огрицки, Лассаля и других социалистов и руководствуюсь ими», – считалось дозволенным и приличным, а говорить: «Я угадываю и чую мысли моего Государя, и ими только вдохновляюсь как правдою, как голосом народа», – считалось кощунством…
Довольно этой лжи, довольно потому, что ей мы обязаны тем, что первым дали свободу перевернуть в 32 года весь умственный и духовный строй России и довести ее до пропасти, а вторых – заставляли молчать как врагов правительства и нарушителей общественного спокойствия…
Благодарение Богу, это время минуло безвозвратно… Теперь нет места недоразумениям… Теперь, кто служит Царю – служит России, может это говорить громко, и должен это говорить, дабы не могло быть ни обмана, ни сомнения, и разбросанные по России единомышленники не могли думать, что он эту службу Царя за тридесять сребреников продаст книжникам фарисеям-лицемерам для служения узким и мутным интересам того или другого политического кружка или подпольной чиновничьей интриги.
Вот все, что имею сказать лже-«Московским ведомостям».
Крик страха по студентскому вопросу
[После 26 декабря
[790] ] Виделся сегодня с [П. А.] Грессером. Он рассказывал мне про совещание, бывшее у гр. [Д. А.] Толстого по вопросу о Петерб[ургском] университете. По мысли и предложению Вышнеградского постановлено закрыть университет до поста и затем нагнать это время летом
[791]. Тут, по общему решению, достигается двойная цель: обеспечивается спокойствие на время Царского пребывания в столице и наказываются профессора!
