И вот, глядя на эти завоеванные позиции, и задаешь себе меланхоличный вопрос: не настал ли день решать еврейский вопрос в его корне и в его сущности, и сражаться с угрожающею нам будущностью постепенного растления нашей интеллигенции?
Повторяю, это не вопрос вкусов и симпатий, – это грозный и роковой вопрос для России. Эти русские новые таланты в литературе из евреев
[895], появляющиеся как раз тогда, когда нигде не видно зародыша русского таланта, – это не случайное явление: еврею, чтобы царить, нужно ставить свой трон на кладбище русского духа. Не шутите с этим явлением, оно страшно зловеще. Взгляните на Францию, на Германию, на Австрию: все таланты лежат в могилах, а из их трупных миазмов рождается талант еврея. Посмотрите на европейскую повременную печать: фундаменты редакционных дворцов – это кости христиан, а в дворцах печати сидят все евреи; оттого во всякую эпоху вы слышите умных людей, рассуждающих, но вы нигде не слышите бьющегося сердца… Увы, мы очень близки к этому ужасному состоянию печати: говорят, что печать сила, но очень немногие, высказывающие эту истину, отдают себе отчет в том, что эта сила есть сила евреизма. Разве в России сильна печать сердца, печать чувства, печать патриотиз[м]а, печать русских исторических заветов и преданий? Нет; но зато печать космополитизма, печать искусственных и дутых русских вопросов, печать, скользящая над вопросами политического и религиозного культа и никогда не говорящая прямо за принципы и основы нашего старого государственного строя, как она сильна; а откуда она явилась, как не из евреизма, нами же через гимназии и университеты пропущенного в высшие общественные слои русской интеллигенции. Еврей имеет ли право взойти на кафедру и проповедовать евреизм? Нет, слава Богу. Но величайшая аудитория может вместить 1000 человек, а еврей имеет зато право из любой газеты делать аудитории в десятки тысяч человек и проповедовать шито и крыто все то, что подготовляет умы к восприятию евреизма и прививает русской душе равнодушие к старым русским идеалам и преданиям! Разве это не странно?
В таком случае, скажут мне, – вы хотите, чтобы ни один еврей не мог участвовать ни в одном органе печати?..
Нет, я не этого хотел бы; я хотел бы нечто более простое и радикальное, – чтобы ни один еврей не был в положении писать в журналах и газетах, а для этого средство простое: гимназии и университеты не должны быть открыты для евреев; им делать нечего в области русского права, русской словесности, русской школы, русской государственной жизни.
Жизнь имеет много сторон других, где еврей может быть и терпим, и полезен…
Все дело в том, чтобы это, именно это сознать вовремя.
Сегодня я останавливаюсь в своих размышлениях по еврейскому вопросу и ставлю точку. Слишком ли много, слишком ли мало я сказал, не знаю, – знаю, что сказал лишь то, что думаю и в чем убежден, хотя сознаю, что на еврейский вопрос в России не то что пяти дневников, но пяти больших томов компактного издания не хватило бы, чтобы все о нем высказать.
Но всего вернее, говоря откровенно, было бы сказать, что в том, что я писал, – я ничего не сказал. Это не столько мысль, сколько ощущение, пребывающее во мне под впечатлением того, что приходится слышать подчас от людей, тоже желающих многое сделать для обезврежения евреев, но встречающих вокруг себя какую-то глухую и непроницаемую атмосферу мглы, мешающую вопросу и двигаться, и выясняться…
В этой мгле живут невидимые и неосязательные, но могучие добрые гении евреизма…
Эти добрые гении жидовства не орудуют прямо за евреизм, но они сгущают, так сказать, и преувеличивают препятствия, воздвигающиеся на пути разрешения еврейского вопроса, и на одну мысль о дисциплинировании евреизма представляют десять мыслей в виде затруднений к осуществлению этой одной мысли. Эта мгла есть то, что побудило меня сказать, что в сущности я ничего не сказал о еврейском вопросе, ибо я не мог указать средства рассеять эту благоприятствующую евреизму мглу в нашей современной общественной жизни…
Увы, если иной государственный человек с своим арсеналом законных прав и сил бессилен подчас в борьбе с этою мглою, заволакивающею еврейский вопрос, – то что же может несчастный издатель газеты?
Но я все-таки говорю и пишу об этом несчастном вопросе, потому что совесть это велит. И наконец, искреннее убеждение рождает всегда светлую надежду. Сегодня можно допустить, что те, которые находят непреоборимое затруднение справиться с еврейским вопросом в России – в большинстве, а завтра может быть те, которые эти затруднения не считают неустранимыми, возьмут перевес. Моя надежда на это «завтра» истекает из моей веры в будущность России, ибо я не могу допустить, что Россия крепнет и растет только для того, чтобы сделаться данницею еврея и жертвой его растления.
В этом отношении быть может для многих я похож на маньяка или фанатика своего убеждения, но ничто во мне не поколеблет убеждения, что в будущем сила России зависит от крепости и целости государственного строя, а крепость и целость этого строя зависят главным образом от еврейского вопроса, то есть от вопроса – продолжится или не продолжится вербовка евреев в наше образованное общество и в области интеллигентной деятельности.
Миллионы евреев рабочих всех видов не беспокоят меня вовсе, ибо Россия слишком сильна, как народ, чтобы бояться еврейских масс; но совсем иное наше слабое и мало скрепленное образованное общество: здесь надо бояться его порабощения евреизмом в количественном и в качественном отношении. И здесь, повторяю в заключение, единственный способ борьбы – это закрытие высшего общего образования для евреев и недопущение их ни в какую область умственной деятельности не-технической.
Перед совестью
Так как нет с моей стороны промаха, по которому добрые люди не спешили делать против меня злые комментарии, то разумеется, в каждом из таких промахов важно для меня не защита от этих желаний мне вреда – она мне не под силу, а быть в ладу со своею совестью.
Как-то раз в одной гостиной одна матрона наговорила мне свои суждения и толки по поводу благотворительных балетов в нашем свете. Под впечатлением этих толков я об них и написал в своем «Дневнике»
[897]. Дня два спустя я постиг, что сделал промах, ибо 1) написал с чужих слов и понаслышке, 2) оскорбил несколько дам, и 3) как мне передавали, сделался органом целой интриги против Шуваловых специально, так как безнравственного, как мне сказали достоверные люди, бывшие на спектакле – ничего не было. Да и то сказать, я впопыхах не сообразил, что уже потому все эти моральные толки вздор, что никогда бы Шуваловы, которые прежде всего порядочные люди, не позвали бы Двор, если [бы] боялись оскорбить чью-либо нравственность.
