— Нет, постойте!.. — начала было Леся, но язык ее больше не слушался.
Она хотела сказать что-то еще — начать уговаривать, угрожать, визжать и биться, только бы не вязнуть во власти тяжелого серого взгляда, — но слова ускользали. Мысли разбегались, голова становилась гулкой и пустой. Но любая пустота жаждет быть заполненной. И на место сознания, покинувшего Олесю, пришел холодный кисель. Розово-клубничный, с крахмальными комочками.
Леся тонула в нем, липкая жижа забивалась в нос и уши. Она попыталась закричать, только голоса не было. Ничего не было. Был лишь кисель. Клубничный кисель.
ДЕМЬЯН
В чаще токовал глухарь. Скрытый хвоей, тяжелый, с иссиня-черными перьями, он все звал и звал к себе в объятия далекую птицу, чтобы разделить с ней одиночество леса. Зов его — ритмичный, цокающий — эхом разносился среди деревьев, но оставался безответным. Май — время встреч и знакомств — давно прошел, оставив в памяти медовый запах первоцветов. Птицы разбились на пары, свили гнезда, а теперь опасливо сидели по своим обиталищам, ожидая, когда новая жизнь проклюнется через тонкую скорлупу. Некому было ответить тоскующему глухарю, кроме эха.
— Запоздал чего-то ты, парень, — буркнул Демьян, прикасаясь ладонью к шершавому стволу ближайшей сосны, и тут же забыл про незадачливую птицу.
Дерево полнилось беспокойством. Жизнь бурлила в нем, от корней уходя к самой макушке и снова возвращаясь к корням. А через них и дальше, туда, где под толщей земли скрывалась истинная суть этих мест. Лес был встревожен, лес был опечален, лес негодовал, лес требовал объяснений.
— Ну-ну, тише вы… — Демьян осторожно провел пальцами по коре.
Кроны деревьев недовольно зашумели.
Демьян поморщился, вытер рукавом заношенной куртки вспотевший лоб и твердо произнес, обращаясь к сосне:
— Так было нужно.
Лес зашумел еще сильнее, взволнованно затрещали ветки. Где-то в отдалении с треском рухнуло старое дерево. Глухарь оборвал песню, поднялся на крыло и полетел, задевая грузным телом кусты. Ветер завыл совсем уж зло, принеся тяжелый дух непроходимой чащи. С мягким всхлипом всколыхнулась земля, потеряла твердость, обратилась в топь.
— Тише, я сказал! — Ладонь хлопнула по стволу. — Лето на дворе, не пора еще вам дары принимать. Я и без того за девчонку эту заплатил, что еще? Чего гневаетесь? Тише-тише… Это же я, лесовой ваш… Тише…
Рядом упала сухая ветка. Увесистая, острая на конце. Но ветер начал стихать. Демьян медленно отвел руку и попятился от сосны. Та мрачно высилась над ним — спокойная снаружи, гневающаяся внутри.
Стараясь не поворачиваться к ней спиной, лесовой отступил чуть дальше, снял с пояса теплую тушку зайца и осторожно положил к корням. Замер, сам не зная, то ли кивнуть на прощание, то ли поклониться, и скользнул в сторону, скрылся в чаще.
Мертвый заяц остался лежать во влажном мху, слепо глядя перед собой остекленевшими глазками-бусинками. Его пушистое тельце медленно погружалось в болотную гниль. Дар был принят. Шаткое равновесие восстановилось. На этот раз.
ОЛЕСЯ
Когда сознание, прорвавшись через кисель, все-таки вернулось, Леся попыталась встать, но потолок закружился перед глазами, так и норовя рухнуть, погрести ее под собой. Накатила тошнота. Олеся прижала ладонь ко рту, но успела только свеситься с края кровати, и ее вывернуло на пол.
За дверью послышались легкие шаги. Но вместо недавней мучительницы с медными волосами в комнату проскользнула молоденькая девушка в свободном платье. На секунду Олеся встретилась с ней глазами — серые, глубокие, точь-в-точь такие же, как у хищной птицы, назвавшейся Аксиньей. Только девушке они предавали робкий, почти испуганный вид.
— Меня тут… — сипло начала Леся, но сбилась. — Извини…
Девушка ничего не ответила, только шагнула к кровати, присела на корточки и принялась вытирать лужу. Ровный пробор ее длинных русых волос теперь маячил перед носом Леси.
— Мне очень неудобно, правда… — пробормотала она, чувствуя, как краснеет.
— Ты хворая, так бывает. Не думай, — чуть слышно ответила девушка и еще ниже склонилась над полом.
И тут же перед глазами встала совсем другая картина. Высокие потолки больничной палаты, тошнота и стыд, пробегающий по спине ознобом. Олесю рвет в пластмассовый тазик, а бабушка гладит ее по волосам. Коротким, остриженным кое-как. Бабушкина ладонь дрожит, и от этого дрожит и сама Олеся. Бабушкин страх множится в ней, оглушая.
Желчная горечь наполняет рот. Бабушка, куда более старенькая и осунувшаяся, чем в предыдущих воспоминаниях, тянется к стакану с водой — он стоит на окрашенном в зеленое шкафчике. Леся дергается от новой судороги, толкает бабушкин локоть. Стакан падает на пол и разбивается. Пол блестит от осколков и воды, Леся видит, как бегают по ним солнечные зайчики. Тянется пальцами — тонкими, длинными, худыми. Бабушка что-то говорит ей, но поздно. Осколок уже впился в кожу, по бледной коже струится кровь. Леся не может отвести от нее глаз, пока бабушка не промокает ранку салфеткой.
Олесю снова рвет в тазик, но красота алого на белом остается в памяти.
«Вот так же будет, когда я все закончу», — рассеянно думает она, и мысль эта остается с ней, когда все остальное заполняет кисель беспамятства.
Девушка тем временем уже вытерла лужицу и проворно поднялась, отступая от кровати.
— Пить хочешь? — спросила она, стараясь не встречаться с Лесей взглядом.
— Да, спасибо.
Шершавая чашка была приятной на ощупь. Леся сжала ее в пальцах, таких же длинных и бледных, как в странном воспоминании. Она точно помнила палату, и деревья за окнами, и тазик, и тошноту. Но где находилась больница, а главное, почему сама она находилась в ней, ускользало. Истончалось. Ни схватить, ни рассмотреть, ни понять.
— Ты пей. — Девушка продолжала стоять в паре робких шагов от кровати. — Матушка сказала, тебе пить нужно больше. Чтобы с водичкой и жизнь вернулась.
— Матушка? — переспросила Леся, делая первый глоток.
Вода оказалась холодной и очень вкусной. С легким, чуть заметным привкусом незнакомых трав.
— Матушка Аксинья.
— Так она… — Олеся вспомнила тяжелый взгляд серых глаз, цепкие прикосновения рук, властных и сильных. — Она твоя мама?
— Нет, — чуть заметно улыбнулась девушка. — Она мне теткой приходится. — И замолчала, словно побоялась сболтнуть лишнее.
— Почему же тогда матушка? — Леся допила воду и опустилась на подушки. Ей стало совсем сонно.
Девушка сделала два легких шага и подхватила чашку из слабых Олесиных пальцев.
— Она всей земле этой мама… — Шепот потонул в убаюкивающей волне, которая набежала на Лесю мягким течением. — И мне, и Степушке, и Демьяну, и Лежке, и Фекле… Всем она мама. И тебе теперь тоже. Поспи еще.
