Демьян зарычал, потянул девку вверх, та слабо дернулась, но подняться не сумела, лишь вытянула шею и запрокинула голову. Еще немного — и натянутые позвонки бы не выдержали. Поляша представила, как забьется в последних судорогах несчастная беглянка, как наполнится рот ее пеной, как она обмякнет и замрет.
— Кто сказал тебе о ворожбе? Кто? — в последний раз спросил Демьян. Рык его перестал походить на голос.
В ответ девка распахнула глаза. Воздух стал прозрачным, его наполнил звон ранней капели. Запахло промерзшей оживающей корой. Где-то далеко затянул первую песню свиристель. Хрустальный свет, льющийся между голыми ветками, потоком хлынул из глаз пришлой девки, сумасшедшей беглянки без памяти и рода.
Но Демьян продолжал скалиться, не видя ничего дальше своего волчьего носа. Полина поднялась с земли. Мертвое тело била дрожь.
— Это я. Я рассказала ей. Отпусти, зверенок. Я это.
Демьян тут же разжал пальцы. Девка упала на землю с глухим стуком и больше не шевелилась. Застыли и они — берегиня да лесовой.
— Мне он нужен, листочек этот, отдай… — попросила Поляша.
— Пришла, значит, — не слушая ее, прохрипел Демьян. — Пришла…
Он по-волчьи резко встряхнулся и двинулся на нее, в глазах полыхал черный огонь ярости.
— Как я тебя звал, так ты и не думала… А как понадобилось что, сразу и пришла!
Поляша попятилась. Ярость Демы, зверенка ее, волчонка, душно разливалась вокруг. Он подходил все ближе, еще шаг — и упрется в невидимую стену.
— Просто отдай мне… Глупость же… Мелочь. А мне о сыночке в память будет, — зачастила она, не слыша себя, не видя ничего, кроме злых этих, звериных глаз.
— И про Степана знаешь уже, быстро же в лесу разносится… — Остановился, бросил на нее быстрый взгляд. — Мне жаль, что так вышло. Я сам ее накажу…
Поляша и думать забыла о ненависти. О дуре этой старой, что с болотом связалась. Тот, кто решил перехитрить смерть родной кровью, недолго будет ходить по лесу да смотреть на небо. Сама себе яму выкопала, ведьма старая, пусть сама в нее и ложится.
— Накажешь, Демочка, накажешь… Ты сильный, ты вон какой вырос. — Поляша заставила свой голос потеплеть. — Отдай мне деревяшку, и я пойду.
Она вытянула руку, пальцы уперлись в невидимую, неприступную стену. Демьян помедлил. В его ладони пряталась тонкая пластинка. Ждать решения было нестерпимо, боль полыхала, ломала косточки, скручивала нутро. Поляша приготовилась виться ужом, лишь бы вымолить резной листик. Но делать этого не пришлось. Демьян легко перешагнул незримую черту родовой поляны и опустил свою ладонь на Поляшину.
Тепло — живое, пульсирующее в такт звериному сердцу, — охватило Поляшу от самой макушки до истерзанных ступней. Пальцы Демьяна были грубыми, шершавыми, с коротко остриженными ногтями, а ладонь — напротив, мягкая, еще хранящая далекий отголосок детскости. Поля обхватила его запястье, сжала, позволила себе на мгновение забыть, что стоят они сейчас в дремучем лесу, одинокие и несчастные, слабые и раздавленные, по разные стороны непроходимой чащи.
— Отдай мне листочек, — чуть слышно попросила она.
По лицу Демьяна пробежала тень. Четкие линии скул, крупный нос, злые глаза. Не таким он был, прощаясь с ней. Но теперь в нем остро чувствовалась сила, и ей сложно было противиться.
— Ну, пожалуйста…
— Ты хочешь… — Дема сбился, тяжело сглотнул. — Хочешь его вернуть?
Поляша кивнула. Под ее пальцами билась жилка звериного пульса, все чаще и чаще.
— А так можно?
Его взгляд никак не мог на ней остановиться, прятался за отросшими лохмами, скользил по траве, по кустам лощины, по гладким стволам осинок, только бы не встречаться с мертвыми глазами Полины. И его сложно было в том винить.
— Можно, Демочка, все. Главное, чтобы сил хватило. Моих, может, и хватит…
— Почему же тогда он тебя не вернул?
Хриплый вопрос этот прозвучал так больно, так честно. Поля захлебнулась нежностью к любимому своему мальчику, который вырос в незнакомого ей, опасного зверя.
— Не было в Батюшке твоем ни силы, ни мудрости… Сам не мог, помощи не просил… — Губы стянуло печальной улыбкой. — Не будем о том, хороший мой, отдай листочек и отпусти меня… Я пойду, нельзя мне тут…
Она сжала его запястье еще сильнее. Демьян ухмыльнулся, покачал головой.
— Вот, значит, как… Возьмешь что нужно тебе — и снова в лес? Медом вам там, что ли, намазано?
— А куда мне идти? Я лесная, я здешняя…
Время тянулось, ноги пылали, чужое тепло будило в Поляше дурные, лишние мысли. Холодные воды озера легко забирали себе все сожаления и печали. Но стоять так близко от горячего и живого, от того, кто чувствовал, злился и страдал, было опасно.
— А я чужой, да? — Дема наконец поднял глаза. — Да, плевать. Всем нам отсюда ноги уносить придется. Идет болото, хозяин твой спит, не станет леса, никого не станет…
«Глупый ты, глупый…» — хотела ответить ему Поля, но сдержалась.
— Так отдай, что тебе теперь? Если уходить собираешься. Отдай да беги. Лес держать не станет. Сам говориши, чужой ты здесь. Уходи.
Она бросала несправедливые слова, мучаясь от жалости. Знала, что врет. Знала, что нигде зверенку ее, волчонку, не найти покоя, если здесь, на родной земле он его не обретет. Это потом уже беги куда глаза глядят. Если лес отпустит, если сам захочешь. Нельзя ступить на тропу, а после сойти с нее, убоявшись. Начатый путь следует закончить. Иначе навеки застрянешь в своей никчемности, всюду чужой, всюду чужак.
Как много она могла бы объяснить ему, этому всклокоченному злому зверю, о человеческой его душе. Но ступни жгла земля, время истекало, мужское тепло будило пустые желания, а деревянная пластинка пьянила близостью. Потому Поляша повторила еще раз:
— Отдавай мне деревяшку и уходи. Я сама тебя выведу близкой тропкой. Хочешь?
Дема молчал, зло скалился в пустоту проснувшегося леса, но рука его уже обмякла, пластинка сама соскользнула с нее прямо в ладонь Поляши. Можно было бежать прямо сейчас, пока проклятый волк не связал ее обещанием, но Полина осталась на месте. Пальцы дрогнули, ослабили цепкую хватку и осторожно, со всей нежностью, что копилась в мертвом сердце, погладили широкое запястье.
«Волчонок мой, зверенок, бедный мой, покинутый, что за жизнь у нас окаянная вышла, что за холодная…» — почти сорвалось с Полиных губ, но она промолчала.
Черные овраги звериных глаз смотрели на нее, только прочесть в них ничего не получалось. Дема тяжело дышал, острый клык виднелся над закушенной губой. Когда-то Полина целовала эти губы — жарко, горячо, изнывая от невыносимого желания раствориться в каждом мгновении, проведенном вместе, в каждом миге, что крали они у привычного склада жизни.
«Волчонок мой, зверенок…» — почти шепнула она, но Дема ее опередил.
