— Готова она… — Сглотнула ком в пересохшем горле. — Ждет последней дороги. Надо идти.
Демьян вскинул глаза и застыл, онемев. Вот тебе и зверь, вот тебе и лесной Хозяин.
— Она… что? Живая? — только и сумел выговорить он, уставившись на тетку, будто та подняла из мертвых сразу всех, кого они потеряли, прямо на его глазах.
Глаша только головой покачала.
— Не говори дурного, Дема. — Назвать Хозяином того, кто не ведает законов, язык не повернулся. — Мертвая сестра твоя. Холодная, бездыханная. Путь ее ждет последний, а она его ожидает. Чтобы завершилось все. Чтобы сама она… завершилась. Время настало, готово все. Идти нужно. Прямо сейчас. — Вздохнула коротко. — Ты б хоть рубаху надел…
Под тяжестью ее векового взгляда зверь сжался: того и гляди заскулит, покажет мягкое брюхо. Перед Глашей опять стоял мальчишка, только подросший слегка, ощетинившийся перед всем миром, но послушный и помнящий добро.
— Надену, — буркнул он и запустил руку в волосы, пригладил их. — Вот иду как раз. — Кашлянул, прогоняя внезапное смущение. — Ты поди пока, Олега поторопи, сейчас выходить будем.
Мальчишка, как есть мальчишка. Жалость заскреблась в измученном сердце. Глаша потянулась, поправила торчащий чуб жестких волос, зверь было дернулся от ее прикосновения, но замер, пригревшись секундной их близостью, застыл напряженно.
— Иди, Демушка, до полудня бы успеть… — сказала она и тихонько подтолкнула мальчишку.
Тот послушно затопал по скрипучему полу — высокий, поникший, уставший сам от себя. Не таким быть Хозяину в дни, когда лес отдается сну да болоту. Не таким. Глаша проводила его, а когда он скрылся за дверью, осенила защитным знаком — пальцы в щепоть, только мизинец в сторону: пусть идет Хозяин по дому, как по лесу, по лесу, как по дому.
Что за беда с молодой этой кровью? Что за разлад в них? Что за изъян? Глаша только головой покачала. Седые волосы лезли в глаза: заплести бы их, да руки не поднимутся — так устали. Цепляясь за стену, она вошла в общую комнату, хранившую стылый запах смерти.
Олег стоял к ней спиной. Весь — натянутая тетива. Весь — высшее ликование. Весь — жизнь. Таким не прощаются с любимой сестрой. Таким не стоят над пятном ее застывшей крови. Таким вообще не место в лесу. Лес таких не любит, лес таких не признает. Лежка, может, бывал и слеп, и глух, даже глуп порой, но таким он не был. До этого дня.
— И куда же ты собрался, лучик мой? — спросила Глаша, и голос ее был голосом леса, что приготовил для сына своего новую дорогу.
Спина вздрогнула, казалось, вот еще секунда, и искрящаяся сила покинет ее, обратив незнакомца в привычного мальчишку, но Олег выдержал испытание. Он легко обернулся, встретился с теткой глазами — ее пересыхающие озера с его живым, стремительным потоком, — и улыбнулся. Легко, даже с облегчением.
— Не бранись, — попросил он, шагнул к Глаше, остановился перед ней, потупил взгляд. — Мне до леса только, я обещал.
— До леса, говоришь? — Смотреть на него, такого схожего со Стешей, было больно, но эта боль исцеляла другую, черную, страшную. — Что ты, милый, лесу обещать-то мог?
С лесом у Лежки не заладилось. Не принял его великий, не понял его. Не разглядел. Хозяин хмурил брови, сестрица названая не скрывала злорадства, только Глаша тихонько радовалась. Значит, чаща не заберет у нее дитя. Значит, жить им под крышей, под защитой родных стен. Чем не радость для матери? Потому слушала сына вполуха, любуясь, как блестят на солнце легкие его волосы, точь-в-точь те, что гладили старые руки в девичьей спальне. Только живые.
— Девка там пришлая… — все говорил и говорил Лежка. — Девка, помнишь ее?
Слова с трудом проникали сквозь пелену тоски, но Глаша наконец ухватила их, заставила себя обдумать. Девка. Про девку-то все и забыли.
— Что ж она не убежала еще? — Пожала плечами, удивление слабым червячком защекотало в груди.
Сколько их было? Безумных да юродивых, тех, кто приходил сам, тех, кого приводил Батюшка. Сидели в углу и гукали, раскачиваясь, прятались в хлеву, давились водой и похлебкой. Одни пригождались уже к ночи, другие жили неделями, блеклые, как пыльная моль. Главное было не видеть в них человечью душу. Кормить, следить, приглаживать ладонью, будто бездумную скотину. И не смотреть в глаза — вдруг там, на самом дне омута, мелькнет что-то осознанное, разумное, страдающее? Вдруг там, за границей сумасшествия, прячется потерянное дитя с правом знать, куда ведет его Батюшка под полной луной? Знать, что ждет их на кромке леса, утопающего в спящих водах? Ответы ни к чему только безумным. Разумеющие свою судьбу знать обязаны, особенно если она определена другими.
Пришлая девка казалась одной из них — безумных, пустых человеческих оболочек. А после взбрыкнула, понесла, стряхнула сонную личину, обращаясь цепкой, странно пугающей. Уж точно полной. Так пусть бежит, коль очнулась так вовремя. Пусть бежит. Лес сам решит, как с ней быть.
— Дороги не знает, вот и не сбежала… — осторожно ответил Лежка и потупил глаза, словно было что скрывать ему, милому мальчику.
— И что же, это ты ее поведешь? — Глаша устало присела на край скамьи, вытянула короткие ноги.
Олег не ответил. Он продолжал топтаться рядом, буравя взглядом пол. Точь-в-точь провинившийся мальчишка — съел румяный пирог, а теперь мается, не знает, как скрыть бы, да только губы все измазаны алым соком проваренных ягод.
— Олег?.. — тихонько позвала его Глаша. Тот лишь упрямо вскинул подбородок. — Олег!
Сердце сжалось предчувствием новой беды. Глупая баба оплакивала дочь, не ведая, что другое дитя уже готово ее покинуть. За чужой девкой, через чащу, не видя ни пути, ни цели.
— Не пущу! — Глаша вскочила, вцепилась в рукав, подивилась, какой тоненькой оказалась его рука под грубой тканью. — Куда собрался? Ты ж в лесу-то и не был! Ты ж не знаешь его! Сгинешь! Костей твоих не найду! За паршивой овцой да на смерть? Не пущу, сказала!
Лежка вскинул глаза. Пушистые ресницы влажно топорщились.
— Я и не пойду! Не пойду, не пойду, не бойся… — зашептал он, в одно движение распахивая объятия. — Куда мне в лес? Не пойду, не пойду…
Обнял сухие материнские плечи и продолжал шептать, уговаривая то ли Глашу, то ли самого себя:
— Не пойду, не пойду…
— А что ж тогда обещал? — хрипло спросила Глаша, прижимаясь лицом к сыновьей груди — эка вырос-то, глупый, глупый мальчишка.
— Да вот, мелочь одну… От Степушки она. — Отодвинулся, показал ладонь, а на ней — деревянный листик, весь — сгусток тепла, переплетение нитей, комок змей — сами тут, а хвосты тянутся далеко-далеко, за поляну, за лес, за болотную тину, за край жизни, к месту, что смерти страшней.
Глаша слабо нащупала скамью, оперлась на нее, заставила ссохшуюся грудь впустить в себя воздух.
— А ей-то на что? Мелочь эта, а, сынок? — Голос стал чужим, скрипучим.
