Сказать по правде, я не плакала потому, что умела уходить в себя. Тогда я становилась спокойной и сильной, как черепаха, я пряталась в такой прочный панцирь, что даже из ружья не пробить. Панцирь этот никто не видел, но я знала, что он есть. Он защищал и никому не позволял меня ранить.
Когда мама орала на меня за то, что я заходила в лачугу в неурочную минуту, когда она была с мужчиной, я этого даже не замечала. Когда меня что-то пугало, то я представляла, как помещаю страшную мысль в самый дальний угол головы, а потом закрываю её на ключ, и страх остаётся там навсегда.
Это почти всегда работало, только той ночью, когда мы приехали в Чикаго, не подействовало. Мы промокли и сильно устали, а я, завёрнутая в редингот Джека, чувствовала себя глупо и не осмеливалась взглянуть Эдди в глаза. Мне было так стыдно, что я простояла в ручье почти час, пытаясь отстирать платье (самое красивое платье, которое я когда-либо носила, и его подарил мне он, Эдди). Мне хотелось бежать прочь и никогда уже не возвращаться, потому что пятна крови так и не отмылись и пришлось бросить платье в костёр.
Эдди уставился на меня во все глаза, а я сделала вид, будто его не замечаю. Как обычно, я нацепила непроницаемую маску и не разговаривала с ним весь день. Я не знала, что сказать, но он наверняка подумал, что я неряха и тупица.
Не успели мы забраться в вагон, Те Труа, Эдди и Тит со свойственной мужчинам беспечностью разделись догола и с хохотом зарылись в сухое сено. Те Труа предложил, что они отвернутся, пока я разденусь, но понятно, что я всё равно не хотела делать это при них, и я сказала, что пальто и так сухое и я отлично себя чувствую.
Конечно, я соврала: пальто Джека было мокрым насквозь и холодным, прикасаться к нему всем телом было ужасно неприятно. Я свернулась клубком, чтобы немного согреться, и представила, как Эдди сейчас подойдёт ко мне и крепко обнимет.
Эдди мне нравился. По правде сказать, мне и Те Труа нравился, но совсем по-другому. Те Труа был красивее, сильнее, а ещё он был диким, как Маугли. И ещё он, кажется, понимал меня, чего с другими не случалось. Он словно был наделён властью пробиваться сквозь мой панцирь и добираться до самой сути, где пылал крошечный уголёк, который я всегда пыталась от всех уберечь.
Я и сама не заметила, как замечталась и задремала под мерный стук колёс. И тогда явился Кошмар. Кошмар — кто-то вроде гнома, только ужасно противного. Он такой жирный, лицо у него изрезано морщинами, острые уши, а нос — картошкой и весь в бородавках. Он приходит к спящим, садится им на живот и приносит страшные сны. Этой ночью он принёс одно плохое воспоминание. О пожаре.
Мне снились мужчины с горящими факелами, верхом окружившие наш старый дом, их лица были прикрыты платками. На груди одного из них был изображён крест, а в руках — знамя с буквами К-К-К. В то время я уже умела немного читать, меня научил Эдди по старой книге, но я всё равно не понимала, почему у преподобного Томпсона на знамени были три К
[5]. Крест ещё ладно, священник ведь всегда остаётся священником, но остальные…
Огонь факелов напугал меня, а мама вышла из нашего домишка и стала окликать мужчин по именам, потому что знала каждого, ведь многие из них тайком приходили к ней по ночам. Она спросила, зачем они явились в темноте пугать бедную вдову. Она назвала их: мистер Дюбуа, мистер Траверт, мистер Фаброн и мистер Флинч, мистер Мерсье.
Тогда преподобный закричал, что мама должна выдать им Тита, потому что он дитя порока. Мама сказала, что не отдаст его, и тогда мужчины стали угрожать, что подожгут нашу лачугу, и, чтобы показать, что не шутят, они запалили кусты роз — то единственное, что хоть как-то украшало наше жилище.
Потом они ускакали прочь, а я стояла и смотрела на языки пламени, и мне было очень, очень страшно, а когда я проснулась, то вся промокла от пота. Потребовалось время, чтоб осознать, что я по-прежнему еду в вагоне, что всё хорошо и то был всего лишь Кошмар, который пришёл и открыл ту дверь, которая всегда должна оставаться закрытой.
Я почувствовала, как в темноте ко мне кто-то приблизился, и не нужно было открывать глаз, чтобы понять, что это Тит. Брат прижался ко мне, сухой и горячий. Я запустила пальцы в его кудряшки, похожие на железную стружку, и вновь вспомнила о магазине в Мемфисе, где ему отказались продать лимонад. Те Труа и Эдди тогда возмущались. Это они ещё не знали о том пожаре.
Тит быстро заснул, его размеренное дыхание подействовало и на меня, и я подумала, что Кошмар ушёл, что это был лишь дурной сон, о котором я позабуду на следующий день. Или не позабуду.
«Осторожней с пандусом, Тед, цепляйся хорошенько!» — «А этих куда?» — «Этих в сорок второй загон». — «В сорок второй я уже загнал из второго вагона…» — «Ну и зря! Второй нужно было разгрузить в тридцать седьмой и в сорок первый». — «Уверен?»
Я открыла глаза, но в вагоне ещё было темно. Что-то было не так.
«Ладно, понял, дальше я сам». — «А мне что делать?» — «Там в последних вагонах сено, прибери». — «Но Джон!» — «Если бы ты не развёл тут свинарник, и убирать бы не пришлось».
Хуже всего был этот шум. Мужчины орали во всю глотку, сотни телят мычали и непрерывно постукивали копытами.
«Ты мне не начальник, нечего тут приказывать». — «О, ещё бы, ты прав. Пусть Барт узнает, что телята из второго вагона теперь на месте телят из третьего, и тогда…»
После этого наступила странная тишина, как будто и шум ветра, и постукивание колёс кто-то вдруг разом выключил. За секунду я вскочила на ноги, затянула потуже пальто, встряхнула спутанными волосами.
— Те Труа! — прошептала я.
— А?
Я пробралась к тому месту, откуда послышался звук, и наобум стукнула кулаком.
— Ай! — отозвался Эдди.
— Просыпайтесь! Что-то не так, поезд стоит! А мы вовремя не спрыгнули!
В темноте я разглядела лицо Те Труа, показавшееся над кучей сена.
— Как ты сказала?
— Чикаго, — продолжала я. — Боюсь, мы приехали… И рабочие уже разгружают вагоны.
— Приехали?
— Ты что, не понял? Нам нужно прыгать, или нас найдут!
Эдди и Те Труа скатились с кучи соломы голые и гладкие, как слепые мышата, и торопливо начали одеваться. Я схватила за руку Тита, в другую руку подхватила чемодан, чувствуя, как по коже побежали мурашки. Мы в ловушке. Бежать было некуда.
КЛАЦ! — и дверь вагона с металлическим грохотом сорвалась с петель. Я оказалась лицом к лицу с рабочим в мятом берете с вилами в руках.
— Э… — протянул он. — Эй, вы! Вам тут не место!
Это я и без него знала, и, пока он говорил, ноги мои уже пришли в движение. Я отскочила в сторону, сжав руку Тита так, что чуть её не вывернула, и побежала что было сил.
Поезд стоял на товарной станции, окружённой огромными загонами для скота. Воздух звенел от мычания, а вдалеке темнели скотобойни и высокие, как башни, здания Чикаго. Я вспомнила, что на вагонах было написано «Юнион Сток Ярд», скотобойня железнодорожной компании, и поняла, где мы оказались. Я никогда не видела такого большого двора. Он был куда больше, чем плантация Маккоя, и я не знала, куда бежать. Я выбрала направление наугад, а Эдди и Те Труа бежали позади меня от рабочего с вилами.
