– Слушай, да я ж понимаю – с ней не очень весело. Памятуя о вашем духовном родстве, могу предположить, что это семейное.
– Твой враждебный настрой мне надоел, – багровея, прорычал Шеймус. – Я пытался проявить терпение…
– Терпение?! – перебил его Патрик. – Ты пытался подселить к нам своих дружков и выбросил Элинор на помойку, потому что выжать из нее больше нечего! Человеку, который называет это «терпением», следует посещать курсы английского, а не книгу писать.
– Я не обязан выслушивать оскорбления в свой адрес. Мы с Элинор создали этот фонд, и я знаю, что она болеет за него всей душой. Трагедия в том, что ты не видишь, какое важное – центральное! – место занимает фонд в жизни твоей матери, и не понимаешь, какая она необыкновенная женщина.
– Ошибаешься. О более необыкновенной матери нельзя и мечтать.
– Совершенно ясно, к чему все идет, – вмешалась Мэри. – Давайте разойдемся и успокоимся. Не вижу смысла поливать друг друга желчью.
– Но, дорогая моя, – сказал Патрик, – только желчь у нас и осталась!
У него так точно ничего другого не осталось. Мэри поняла, что задача по спасению каникул из руин, оставленных его презрением, целиком лежит на ее плечах. От Мэри ждали, что она всегда будет бесконечно инициативна и в то же время добра к Патрику, но она не могла ни соответствовать этим ожиданиям, ни обмануть их.
Усаживая Томаса на колени, она вновь ощутила, как сильно пострадало от материнства ее одиночество. Мэри жила одна почти до тридцати и до последнего тянула с продажей квартиры, даже когда забеременела Робертом. Время от времени ей было необходимо отгораживаться от людского потопа. Теперь остаться наедине с собой удавалось очень редко, но даже когда удавалось, всеми ее думами по-прежнему владела семья. Забытые смыслы накапливались подобно невскрытым конвертам. Она знала, чтó в этих конвертах – грозные напоминания о необходимости вернуться наконец к осмыслению жизни.
Ну а в данный момент одиночество придется делить с Томасом. Она вспомнила, как Джонни, цитируя кого-то, говорил, что младенец бывает «один даже в присутствии матери». Эти слова ей запомнились; теперь, сидя с Томасом после ссоры Патрика и Шеймуса и наблюдая за его игрой с любимым шлангом – он помахивал им из стороны в сторону и любовался, как серебристая струя с брызгами врезается в землю, – Мэри ощутила желание упрекнуть Томаса, велеть ему не пачкаться, не лить воду просто так, а поливать цветы, однако не поддалась этому желанию, разглядев в бессмысленности Томасовой игры особую свободу. Сын не задумывался о цели, не видел в своей игре ни прока, ни выгоды, ему просто нравилось наблюдать за струей.
Теперь-то, когда отъезд был неизбежен, Мэри могла предаться ностальгии, но обнаружила, что смотрит на сады и безоблачное небо Лакоста с холодным сердцем. Пора уезжать.
Дома она на минутку вернулась к себе в комнату передохнуть и увидела Патрика, с бокалом вина растянувшегося на кровати.
– Ты сегодня утром была не слишком-то доброжелательна, – заметил он.
– В смысле? Вроде я никому не грубила. Это ты спустил на Шеймуса всех собак.
– Что ж, мой праведный фермопильский гнев уже поутих.
Она присела на край кровати и рассеянно погладила ему руку.
– Помнишь, как в старые добрые времена мы отдыхали днем вместе? – спросил Патрик.
– Томас только что уснул.
– Томас тут ни при чем, ты же знаешь. Мы не бьем копытом в ожидании той прекрасной поры, когда можно будет наконец прыгнуть в койку. Об этом нет и речи. – Патрик прикрыл глаза. – Мы летим по сверкающему белому туннелю…
– Это было вчера, по дороге из аэропорта.
– Пустая кость, из которой высосали весь мозг, вот на что похожи наши отношения, – не унимался Патрик. – И повторить ничего нельзя, сколько ни тверди эту фразу официантке в баре.
– Я себе и этого позволить не могу.
– Поздравляю.
Патрик вдруг умолк, глаза его по-прежнему были закрыты.
Не следует ли ей проявить сочувствие? Сделать мужу успокаивающий минет? Мэри казалось, что все его крики о помощи нарочно поступают в самое неподходящее время – чтобы остаться без ответа. Патрик наверняка придет в ужас, если она полезет к нему с ласками. Или нет? Как это узнать, будучи неспособной на любые сексуальные инициативы? Мэри начисто лишилась интереса к сексу – и вряд ли дело было в интрижке Патрика. Это произошло, когда родился Томас. Мэри невольно дивилась силе произошедших с ней перемен. Они обладали авторитетностью инстинкта: все ее ресурсы были перенаправлены с ослабевшего, истощенного, порченого мужа на восхитительные горизонты, открывавшиеся перед новым человеком. Такая же история произошла с ней и после рождения Роберта, но тогда это длилось всего несколько месяцев. На сей раз ее эротизм полностью переродился в близость с Томасом. Их с Патриком отношения погибли, и без чувства вины и долга на похоронах не обошлось. Мэри опустилась на кровать рядом с мужем, несколько секунд с пустым напряжением смотрела в потолок, потом тоже закрыла глаза. Они лежали рядом и покачивались на поверхности мелкого сна.
– Ах ты господи! – сказала Мэри Роберту, вставая с пола, где она стояла на коленях у раскрытого чемодана. – Я же не отменила приезд бабушки и Салли!
– Должен сказать, это весьма печально, – проговорил Роберт голосом Кеттл.
– Давай проверим, действительно ли это так, – сказала Мэри, садясь рядом и набирая номер мамы.
– Что ж, должна сказать, это весьма печально, – ответила Кеттл на известие дочери.
Та зажала ладонью рот, чтобы не засмеяться в голос.
– Точно в цель, – прошептала она Роберту.
Тот ликующе вскинул кулаки.
– Ты все равно приезжай, – сказала Мэри матери. – Шеймусу с тобой даже веселее, чем нам… А это о многом говорит, – добавила она после долгой паузы.
Салли решила приехать к ним в Лондон и заявила:
– Это даже здорово. Со стороны казалось, что вы сидите в красивой банке, из которой высосали весь воздух. Вылезайте оттуда скорей, пока не взорвались.
– Она за нас рада, – сообщила Мэри сыну.
– Ну надо же, – сказал Роберт. – Пусть она тоже лишится дома – вот мы за нее порадуемся!
Вернувшись из дома престарелых, Патрик молча положил клочок бумаги на крышку чемодана, который Мэри тщетно пыталась закрыть, и сел на стул возле двери. Она взяла бумагу и увидела, что это очередная карандашная записка-призрак от Элинор.
Мое дело здесь сделано. Хочу домой. Найдете для меня дом престарелых в Кенсингтоне?
Она отдала записку Роберту.
– Даже не скажу, от какого предложения я получил больше удовольствия, – сказал Патрик. – Жалких крох ее капитала, не спущенного на шаманские нужды, едва хватит на год жизни в Кенсингтоне. А потом, если ей достанет вульгарности остаться в живых, угадай, кто будет поддерживать ее растительное существование в Королевском боро?
