Вид был завораживающий, настоящий рай, как подумал Гарри, проснувшись; но вместе с тем угнетал узостью горизонта. Лишь когда Гарри сквозь лес прошёл к голому скалистому горному хребту, откуда открывался вид куда угодно, его привыкший к необозримым прериям разум ощутил облегчение.
– Лох серебристый, – пробормотал Гарри, внезапно вспомнив название, и тут же перед глазами промелькнул вид из окна хижины в прерии, где он лежал, приходя в себя после лихорадки. Женщины-кри
[21] сидели бок о бок за столом на веранде хижины, чистили горькие ягоды и вынимали семена, чтобы сделать бусины.
Второй раз за этот день он услышал проезжающий паровоз и смотрел на дым, пока длинное тело поезда пересекало другой конец долины, от запада к востоку. Услышав свист, Гарри ощутил то же чувство тоски, что при виде поезда утром.
Он ещё был в лесу, когда гонг прозвонил к обеду, и пришлось бежать. Красный и запыхавшийся, ворвавшись в обеденный зал, он обнаружил, что все остальные уже сидят и смотрят на него.
– А! Вот он где! – воскликнула Мейбл.
– Мы уж думали, ты сбежал, – добавила Бруно.
Смутившись при мысли, что стал предметом обсуждения всей компании, и поняв, что слишком много внимания уделяет раздумьям и страху общения, он огляделся в поисках пустого стула и, повинуясь минутному порыву, повернулся от главного стола туда, где сидела в стороне от всех красивая женщина-кри на том же месте, что и за завтраком, у окна.
– Можно к вам? – спросил он.
– Ой. Извините.
Она только что набила рот едой, поэтому не смогла ответить сразу, но быстро взглянула на остальных, ожидая их осуждения. Затем чуть взмахнула салфеткой и жестом указала на пустой стул, так что Гарри взял тарелку и сел. Он наполнил оба стакана водой из кувшина, зная, как легко подавиться, когда внезапно приходится с кем-то заговорить во время еды.
– Всё в порядке, – сказал он тихо. – Вы можете не говорить со мной. В моей голове столько мыслей после первого утреннего сеанса, что я не знаю, смогу ли как следует выстроить фразы.
Она кивнула в знак благодарности, отхлебнула воды и вытерла губы салфеткой. На вид ей было никак не больше двадцати пяти лет. У неё были густые брови и выдающиеся скулы, как у большинства её соплеменниц; лицо из музея. К удивлению Гарри, несмотря на то что её наряд – тёмно-синее платье с кружевным воротничком и манжетами – был типичным скорее для белой женщины, следующей моде, бусины на шее были не из камней, а из семян, нанизанных на толстую проволоку. Заметив, что он смотрит на бусины, женщина инстинктивно дотронулась до них тонкими смуглыми пальцами.
– Лох серебристый, – сказал Гарри. – Только что на холме я наслаждался его чудесным ароматом, – он удивился ещё больше, когда она вынула бусы из-за кружевного жабо и он увидел висевший на них маленький крестик из эбенового дерева. – Я Гарри, – сказал он. – Простите. Я обещал не мешать вам, а сам, кажется, не в силах замолчать!
Она протянула руку так медленно, что он понял: она сидит одна, не потому что белые обитатели больницы против её общества, а потому что компания пугает её.
– Урсула, – представилась она, и, хотя говорила очень тихо, её голос дрогнул.
Кто-то из мужчин за главным столом хохотнул, и Гарри внезапно понял, что все следят за ним с той самой минуты, как он поразил их, усевшись за стол с краснокожей. Должно быть, он нахмурился, глядя на них, потому что они вновь принялись есть и болтать. Вновь переведя взгляд на Урсулу, он увидел, что это совсем не женщина, а мужчина в женской одежде.
Его ладонь была большой, но он протянул руку Гарри так, что тот пожал её как можно деликатнее. Он злился на того, кто хохотал, и чувствовал, что его сейчас изучают, составляя мнение о нём. Попытки Урсулы казаться женщиной были так старательны, так очевидны, что он по-прежнему воспринимал этого человека как женщину. Гарри почувствовал желание заботиться об Урсуле и защищать.
– И как всё прошло? – спросила Урсула тихо. – Первый сеанс?
Урсула говорила не с английским, но и не с индейским акцентом. Это произношение было как у человека, получившего систематическое образование.
– Было… странно. Я не знал, чего ожидать. Так не похоже на лечение, которому я подвергался ранее.
– Все мы были в каких-то ужасных местах, прежде чем попасть сюда, – сказала Урсула. – Теперь, когда расслабитесь, поймёте, что вам нужно много спать. Так и делайте. Сновидениям нужно выйти. Вам уже сообщили о ваших обязанностях?
– Нет.
Урсула посмотрела в окно и сухо улыбнулась.
– Сообщат. У всех нас есть свои обязанности. Думаю, именно это и есть настоящее лечение, а не то, что происходит во время сеансов. Кто-то работает в саду. Кто-то готовит. Билли и его друг Кеннет ухаживают за овцами. Бруно расписывает стены в спальне, она – талантливая художница. Сэмюель, – Урсула едва заметно указала на чернокожего мужчину за другим уединённым столиком, – держит в порядке газон и изгороди. Мейбл ведёт каталог книг.
Урсула по-прежнему говорила очень тихо, почти шёпотом, будто боялась, что, если заговорит громче, мужской голос вырвется на свободу, как мускулы из корсажа.
– У вас тоже есть обязанности? – спросил Гарри. На этот раз улыбка Урсулы была горькой.
– Я – бесплатная домработница. У кого-то из нас обязанностей больше, чем у других.
Обед был едва ли серьёзным: открытый пирог с сыром и пастернаком, бобы и варёный картофель. Они молча ели, слушая смешную историю мужчины за главным столиком. Очевидно, развязка была не вполне пристойной, потому что он понизил голос до почти неслышного, а Мейбл, подавшись вперёд, чтобы лучше разобрать последние предложения, рассмеялась и запустила в него салфеткой, в то время как Бруно от неловкости не знала, куда спрятать глаза.
В тот день Гарри не давали никаких поручений. Возможно, как новичку ему предоставили возможность сначала привыкнуть и обжиться. Но, чувствуя вину оттого, что ничем не занят, он подошёл к Сэмюелю, подравнивавшему живую изгородь.
– Можно вам помочь? – спросил он. – Я работал на ферме. Я способный.
Но Сэмюель только улыбнулся, словно сама идея показалась ему абсурдной и Гарри никакой практической ценности представлять не мог. После этого мягкого отказа Гарри вернулся в плетёное кресло перед домиком, но, посидев там совсем немного, решил перебраться на кровать. Как и обещала Урсула, он провалился в глубокий сон, по счастью, без сновидений. Птичье пение, порой блеяние овец и щёлканье ножниц Сэмюеля доносились сквозь сон, но не будили.
Когда он вновь открыл глаза, свет уже не бил в открытую дверь, а в ногах кровати стоял Гидеон Ормшо в ослепительно белой рубашке и смотрел на Гарри печальными тюленьими глазами.
– Простите, – сказал Гарри, сев в кровати.
– Почему ты просишь прощения? Конечно, ты устал. Сомневаюсь, что ты хоть раз как следует выспался за прошедшие месяцы в Эссондейле.
