Якуб повернул назад к машине. Вдруг он увидел за окном одного дома мальчика лет пяти, не больше. Мальчик стоял и смотрел в окно на пруд. То ли он смотрел на гусей, то ли наблюдал за пареньком, стегавшим их прутом. Он стоял у окна, и Якуб не мог оторвать от него взгляд. Это было детское личико, и что более всего привлекало в нем внимание Якуба, так это очки. У мальчика были большие очки с толстыми, как угадывалось, стеклами. Голова была маленькой, а очки в тяжелой оправе — большими. Мальчик носил их на себе, как гирю. Носил их, как свою судьбу. Он смотрел в них, точно сквозь решетку. Да, он носил очки в тяжелой оправе, точно решетку, которую вынужден будет таскать на себе всю жизнь. И Якуб смотрел в глаза мальчика сквозь эту решетку очков, и на него вдруг нахлынула безмерная печаль.
Было это внезапно — как будто прорвались берега и вода захлестнула край. Якуб давно не был таким печальным. Уже столько лет. Он знал вкус горечи, терпкости, но не печали. А сейчас она вдруг навалилась на него, и не было сил сдвинуться с места.
Он видел перед собой ребенка, одетого в решетку, и ему было жаль этого ребенка и всей своей страны, и ему казалось, что страну свою он мало любил и плохо любил, и ему было грустно от этой плохой и незадачливой любви.
И вдруг пришла мысль, что это была гордыня, мешавшая ему любить эту страну, гордыня благородства, гордыня аристократизма, гордыня утонченности; безрассудная гордыня, ставшая причиной того, что он не любил своих ближних, что ненавидел их, считая убийцами. И он снова вспомнил о том, что вложил незнакомой женщине в тюбик яд и что убийца он сам. Да, он убийца, и его гордыня повержена в прах. Он стал одним из них, он стал братом этих печальных убийц.
Мальчик в больших очках стоял, как каменный, у окна и неотрывно смотрел на пруд. И Якуб подумал, что этот мальчик, ни в чем не повинный, не совершивший ничего дурного, уже родился с плохими глазами и такими они останутся на всю жизнь. И еще мелькнула смутная мысль, что все, что он ставил людям в укор, есть нечто данное, с чем они рождаются и несут с собой до конца, точно тяжелую решетку. И Якуба осенило, что сам он не имеет никакого преимущественного права на благородство и что наивысшее благородство — это любовь к людям, несмотря на то что они убийцы.
В памяти вновь всплыла голубая таблетка, и ему представилось, что он вложил ее в тюбик несимпатичной медицинской сестры, как свое оправдание; как свое приобщение к ним; как просьбу принять его в свой круг, хотя он всегда и сопротивлялся тому, чтобы быть к ним причисленным.
Он быстрым шагом пошел к машине, открыл дверцу, сел за руль и погнал к границе. Еще вчера он думал, что это будет миг облегчения. Что он уедет отсюда с радостью. Что уедет из страны, где родился случайно и к которой по сути не принадлежит. Но сейчас он знал, что уезжает со своей единственной родины и что никакой другой на свете не существует.
23
— Не надейтесь, — сказал инспектор. — Тюрьма не раскроет перед вами свои триумфальные врата, чтобы вы вступили в них, как Иисус Христос на Голгофу. Даже во сне не могло мне привидеться, что вы убили эту молодую женщину. Я обвинил вас лишь затем, чтобы вы перестали утверждать, что она была убита.
— Я рад, что ваше обвинение не серьезно, — сказал Бертлеф мирно. — Но вы верно заметили. С моей стороны было неразумно добиваться правосудия по отношению к Ружене от полиции.
— Мне приятно, что вы пришли к согласию, — сказал доктор Шкрета. Одно может в известной мере утешить нас. Каким бы образом ни умерла Ружена, ее последняя ночь была прекрасной.
— Взгляните на луну, — сказал Бертлеф, — она светит, как и вчера, и превращает эту комнату в сад. Не прошло еще и суток с той поры, как Ружена была феей в этом саду.
— А правосудие поистине не должно нас так занимать, — сказал доктор Шкрета. — Правосудие — не дело рук человеческих. Существует правосудие слепых и жестоких законов и еще, возможно, есть какое-то высшее правосудие, но того мне постичь не дано. У меня всегда было чувство, что я живу в этом мире вне правосудия.
— Как это? — удивилась Ольга.
— Правосудие меня не касается, — сказал доктор Шкрета. — Это нечто вне меня и сверх меня. В любом случае это что-то нечеловеческое. Я никогда не стану сотрудничать с этой омерзительной силой.
— Тем самым вы хотите сказать, — заметила Ольга, — что вообще не признаете никаких ценностей, которые считаются общепринятыми?
— Ценности, которые я признаю, не имеют ничего общего с правосудием.
— Например? — спросила Ольга.
— Например, дружба, — тихо ответил доктор Шкрета.
Все замолчали, и инспектор встал, чтобы проститься с присутствующими. Вдруг Ольгу что-то осенило:
— А какого цвета были таблетки в тюбике Ружены?
— Голубые, — сказал инспектор и добавил с явным интересом: — Но почему вы об этом спросили?
Ольга испугалась, что инспектор читает ее мысли, и быстро проговорила:
— Я видела у нее такой тюбик. Просто интересно, был ли это тот тюбик, который я видела у нее…
Инспектор не читал ее мыслей, он устал и потому пожелал всем спокойной ночи.
Когда он ушел, Бертлеф сказал Шкрете:
— Скоро приедут наши жены. Пойдем их встречать?
— Обязательно пойдем. Примите сегодня двойную порцию лекарства, заботливо сказал доктор Шкрета, и Бертлеф вышел в соседнюю комнату.
— Вы когда-то давно дали Якубу яд, — сказала Ольга. — В виде голубой таблетки. Он никогда не расставался с ней. Я это знаю.
— Не выдумывайте глупости. Ничего подобного я ему никогда не давал, сказал доктор Шкрета весьма выразительно.
Из соседней комнаты вернулся Бертлеф, украшенный новым галстуком, и Ольга откланялась.
24
Бертлеф и доктор Шкрета шли к вокзалу тополиной аллеей.
— Взгляните на эту луну, — сказал Бертлеф. — Поверьте, доктор, вчерашний вечер и ночь были восхитительны.
— Я вам верю, однако вам не следовало бы так развлекаться. Движения, которые в такую ночь неизбежны, для вас поистине рискованны.
Бертлеф не ответил; его лицо светилось выражением счастливой гордости.
— Пожалуй, вы в отличном настроении, — сказал доктор Шкрета.
— Вы правы. Если я сделал последнюю ночь ее жизни прекрасной, я счастлив.
— Знаете что, — неожиданно сказал доктор Шкрета. — Я давно хочу обратиться к вам со странной просьбой, но все не решаюсь. А сегодня, похоже, такой удивительный день, что я, пожалуй, решусь…
— Говорите, доктор!
— Я хотел бы, чтобы вы усыновили меня. Пораженный Бертлеф остановился, а доктор Шкрета стал излагать ему причины своей просьбы.
— Чего бы я только не сделал для вас, доктор, — сказал Бертлеф. — Лишь бы это не показалось глупым моей жене. Она была бы гораздо моложе своего сына. Возможно ли это с юридической точки зрения?
