На трибуне, растерянно перебирая листки, покрытые машинописным текстом, стоял высокий худой молодой человек со стоящими дыбом жесткими светлыми волосами. Это, конечно, был докладчик – Сергеев. Люсьена удивилась было его странной прическе, однако молодой человек вдруг вскинул руку и сильно взъерошил волосы. Снова начал перебирать листки – и снова взъерошил волосы… Да, он страшно нервничал, и взгляд его встревоженно сновал по лицам руководителей конференции, сидевших за длинным столом на сцене.
Люсьена так и впилась глазами в одного из них: несколько сутуловатого, с полуседыми волосами, отброшенными назад с высокого лба, с очень темными бровями, сошедшимися к переносице, с мрачными серыми глазами и твердым ртом.
Морозов! Конечно, он! Вспышка ненависти, смешанной с невольным восхищением зрелой, мужественной красотой этого человека, заставила Люсьену вздрогнуть. Потемнело в глазах, пришлось схватиться за колонну, чтобы удержаться на ногах.
Какая сила исходит от него! Тщательно контролируемая, привычно сдерживаемая сила! Возможно, это ощущают все сидящие в зале, но называют эту силу обаянием, а что такое обаяние человека, как не мощные энергетические излучения, неосознанно или сознательно посылаемые им к окружающим его людям? Обаяние Морозова было по природе неосознанным, но сознательно сдерживаемым. Люсьену так и пронзило завистью, ибо ей, при ее исключительной красоте, приходилось пускать в ход именно сознательное, насильственное обаяние, чтобы удержать то впечатление, которое она производила на мужчин с первого взгляда. Со второго, так сказать, они начинали инстинктивно ощущать некую опасность, исходящую от этой красавицы, и мечтали оказаться подальше от нее. Воплотить мечты в жизнь, впрочем, удавалось немногим – лишь самым сильным магам, которые успевали «включить» свое защитное поле, но Люсьена за жизнь так натренировала свои поражающие, обезоруживающие силы, что они мгновенно вступали в бой и успевали поразить цель прежде, чем та начинала понимать, что надо защищаться. С так называемыми обычными людьми она никогда не давала промаху и могла подчинить силе своего обаяния любого, однако сейчас поняла, что с Морозовым справиться так легко, как хотелось бы, не удастся. Покорение этого противника, уничтожение этого врага может оказаться для нее сверхсложной, а то и непосильной задачей!
Ощущение собственной эмоциональной слабости было для Люсьены таким непривычным и неприятным, что она даже испугалась было, однако тотчас успокоила себя: конечно же, на нее пока действует запах нашатыря. Ничего, эта проклятущая Эпштейн еще поплатится!.. Впрочем, подумала Люсьена, пожалуй, нет худа без добра. Не окажись она в момент встречи с Морозовым такой ослабевшей, она, наверное, не удержалась бы от искушения попытаться убить его на месте или подвергнуть физической муке, тем паче болезненной, что она возникала внезапно, без всякой на то причины. Однако среди такого количества народу, какое собралось в зале, излучение не смогло бы достигнуть нужной силы, оно рассеялось бы, и Люсьена выдала бы себя Морозову. А он должен узнать, кто мучает и убивает его, перед самой своей смертью!
– Хорошо! – прервал ее размышления почти истерический возглас, донесшийся с трибуны. – Если вы так настаиваете, товарищ Поливанов, я приведу пример сахарного диабета, вызванного чисто психологическими причинами!
– Давно бы так, – примирительно улыбнулся седоволосый, розовощекий, полный, отлично одетый человек. Это и был, судя по всему, Поливанов, и он куда больше походил на профессора, чем элегантно-небрежный, порывистый Морозов, ни в манерах, ни в облике которого не было и следа сознания собственной значимости, ореол которой так и окружал Поливанова.
– Извините, Александр Александрович, – повернулся к нему Сергеев, нервически ероша волосы. Лицо его пошло пятнами, глаза блестели, и Люсьена удивилась, почему Морозов не придет на помощь своему студенту, не отдаст ему мысленный приказ успокоиться. Но тут же поняла, что сдерживание своего дара, нежелание пользоваться им ради собственной пользы (а ведь успешное выступление студента Сергеева, конечно, пошло бы на пользу его профессору!) было для Морозова этическим законом, который он свято соблюдал.
Люсьена криво усмехнулась. Этика? Соблюдать ее законы – удел слабаков. Если Морозов и в самом деле настолько щепетилен, справиться с ним окажется не столь трудно, как ей показалось в первую минуту.
– Извините, Александр Александрович, – повторил Сергеев, – я не могу слышать, как вас упрекают за мои личные ошибки! Я не хотел приводить этого примера, потому что он отчасти касается вас, но… – Сергеев отчаянно махнул рукой и повернулся к залу: – Я хочу рассказать об одном милиционере, который однажды застрелил преступника.
Милиционер застрелил преступника?.. Люсьена насторожилась.
Сергеев умолк, странно шевеля губами. В зале нетерпеливо зашумели, а Люсьена всем существом своим ощутила взрыв возмущения, который в это мгновение потряс Морозова, ощутила его желание заставить Сергеева замолчать любой ценой, однако Морозова по-прежнему сковывали цепи щепетильности и он невероятным усилием воли усмирил себя, но встал из-за стола и ушел со сцены, скрылся за кулисами, а Сергеев, проводив его отчаянным взглядом и преодолев мгновенное онемение, которое показалось присутствующим не более чем проявлением волнения, продолжил:
– Этого человека, этого бывшего милиционера, зовут Вадим Григорьевич Скобликов. Он муж известной журналистки Евгении Васильевой, сестры профессора Морозова.
Вот это да… Люсьена схватилась бы за сердце, если бы не презирала такие обыденные – дешевые, как она это называла – проявления чувств.
Перед глазами снова полыхнуло пламя выстрела, которым более двадцати лет назад милицейский лейтенант Вадим Скобликов убил Павла Меца – ее отца.
Голос Сергеева долетал до нее словно сквозь вату:
– Товарищ Скобликов был судим за превышение пределов необходимой обороны, потому что из табельного оружия он стрелял в человека, вооруженного только безобидным перочинным ножичком.
«Безобидным перочинным ножичком? – чуть не вскрикнула Люсьена. – Да если бы ты только знал, сколько людей убил такими ножичками отец!»
– Показания Скобликова о том, что этот человек будто бы загипнотизировал Евгению Васильеву и заставил ее приближаться к себе, чтобы зарезать, не были восприняты следствием во внимание, а сочтены неумело выдуманным оправданием.
Сергеев хихикнул, как бы одобряя выводы следствия.
Вот только ни один человек в зале его не поддержал… И Люсьена понимала почему. Люди, обсуждающие проблемы психосоматики, не могли не относиться всерьез к таким вещам, как гипноз и его возможности! И если Сергеев видел в этом что-то смешное, значит, он был плохим учеником своего учителя Морозова. Или… или он не знал, кто такой Морозов, не подозревал о его силе?!
Трудно поверить, но, не исключено, Морозов чрезмерно скромен. А Сергеев, возможно, сейчас настолько озабочен тем, чтобы выставить себя в лучшем свете перед Поливановым, что готов предать огласке семейные тайны Морозова?
«Как бы то ни было, – подумала Люсьена, – к этому парню стоит присмотреться внимательней! Он может быть очень полезен…»
