– Она напоминает лунный свет! – блеял восторженный Сергеев. – Да, столь же нежная и поэтично-бледная…
– О нет, – резко возразил Тополев, – она яростно-красная – таков на самом деле и лунный свет, яростный, гораздо более красный, чем солнечный свет!
– Что ты несешь? – изумился Сергеев.
– Это правда. Луна в шестьсот раз бледнее солнца, поэтому и кажется нам бледной, голубоватой, нежной, но если взглянуть на нее поближе, она кого угодно приведет в ужас своей яркостью. Это оптический обман. Так и эта женщина… Она страшна!
Люсьена была потрясена. Астрономические сравнения оставили ее равнодушной, однако проницательность этого худосочного, бледного «рыбовода-рыболова», как она презрительно окрестила Тополева, поразила ее. И это при том, что он даже не видел никогда Людмилу Абрамову, он впервые услышал о ней от Сергеева…
Люсьене стало ясно, что Тополев к ней не пойдет. Ни за что. Ну что же… Если не гора к Магомету, то Магомет к горе!
Люсьене было весело. Она ничуть не сомневалась, что завладеет этим человеком. Хотелось поиграть, позабавиться! Но при этом и промахнуться не хотелось. Поэтому она решила «пойти на дело» ночью. Конечно, существовал риск, что Тополев видит вещие сны, однако Люсьена надеялась на свою удачу. Бесценный артефакт – рука отца! – уже начал помогать ей: похоже, он так же стремился к Люсьене, как и она к нему.
Тополев жил в сборно-щитовом – на редкость уродливом – доме на улице Истомина, чуть пониже военного госпиталя и краевой больницы и чуть повыше городского морга. Понятно: когда-то папаша-сторож получил квартиру рядом с работой, и после его смерти сын остался там же.
Сергеев постучал. За дверью раздались шаги – сначала решительные, потом чуть слышные, осторожные, которые вдруг и вовсе затихли. Видимо, Тополев со сна пошел было открывать, но почувствовал опасность и теперь замер – стоит насторожившись.
Люсьена сделала знак Сергееву, и тот заговорил:
– Ванька, открой! У меня срочное дело! Надо поговорить. Это для твоей же пользы.
– Чего надо? – негромко отозвался Тополев.
– Прошу, открой. Надо поговорить о твоем отце. Это важно!
Тополев возился за дверью, однако к замкам не прикасался. Люсьена чувствовала, что он торопливо одевается, чтобы сбежать. Она махнула Сергееву, чтобы продолжал бессмысленные уговоры, которые должны были отвлечь Тополева, а сама осторожно вышла из подъезда и встала под окном.
Существовала, конечно, опасность, что Тополев почувствует ее присутствие, однако где этому случайному медиуму, который не обучен обращаться со своим даром, было пробить защиту, которую выставила Люсьена Абрамец! Так и получилось. Тополев открыл окно, выглянул… Было искушение тотчас ударить его излучением внушения, однако Люсьена чувствовала, что с Тополевым легким внушением не обойдешься, разговор будет шумным, а потому хотела бы провести его не в этом домишке с картонными стенками, а в больнице, где к безумным крикам пациентов персонал да и другие пациенты привычны. Поэтому Люсьена подождала, пока Тополев перебрался через подоконник и спрыгнул на землю, и вышла из-за дерева, за которым скрывалась, только сейчас заметив, что это старый разлапистый тополь. Тополь, ну надо же!
Ей стало смешно, и первое, что услышал неудачливый беглец, был серебристый женский смех, от которого у него волосы стали дыбом, а потом приказ:
– Стой! – И рядом с его глазами оказались голубые глаза, которые, показалось ему, вдруг начали искриться, и эти искры впились в его душу и тело, вынуждая к полному повиновению.
Да, тело его стало покорным, однако душа рвалась на волю, и даже если его удалось совершенно спокойно на «жигуленке» Сергеева (Люсьена подумала, что и ей пора купить машину, но, конечно, не такое куцее уродство, или, не дай бог, «Москвич», а просторную «Волгу»!) доставить в больницу и даже не привлекая внимания сторожа и дежурного санитара (тратить силы еще и на их «убеждение» Люсьене сейчас было бы ни к чему), то, чтобы проникнуть в его сознание, в его воспоминания, пришлось в буквальном смысле попотеть. Тополев закрывался пусть неумело, но яростно, однако и Люсьена не собиралась сдаваться. Прежде всего, конечно, потому, что через Тополева-младшего она могла проникнуть в детские воспоминания и узнать о судьбе тела своего отца, а главное – удовольствие сломать сопротивляющуюся личность. Поэтому она пустила в ход такие средства, которые не расслабляли Тополева, а заставляли его испытывать боль.
Руки и ноги его дергались самопроизвольно, как на шарнирах, по всему телу шли мощные судороги, от которых он сначала упал на живот, а потом перекатился на спину так, что голова соединилась с пятками. Он катался по полу, вываливая язык, черный и распухший от того, что Тополев то и дело прикусывал его… Галлюцинации терзали его – самые страшные воспоминания прошлого: Люсьена умело направляла их к моргу, к его страшным постояльцам, однако Тополев снова поразил ее силой духа – он внезапно вырвался из страшных наваждений, уставился в глаза Люсьены выкачанными, полными страдания глазами и крикнул:
– За что? Что ты со мной делаешь? За что?!
Люсьене захотелось сказать ему, что все могло бы обойтись «малой кровью», если бы он не заартачился с самого начала, встретился бы с ней и открыл то, что ей было нужно, однако ей захотелось поиздеваться над ним еще сильней, поэтому она крикнула:
– Ты меня вполне можешь убить, вот я и спешу убить тебя! Ты червяк бессмысленный, твой удел – терпеть и страдать!
– Кто ты? – с ненавистью прохрипел Тополев.
– Я твоя смерть и мучение! – торжествующе расхохоталась Люсьена, понимая, что одержала победу.
Тополев потерял сознание. Теперь она могла делать с ним все, что угодно, поэтому она прошла путем его детских воспоминаний, но все, до чего добралась, это до образа перепуганного сторожа морга, который на крыльце рассказывает сыну уже известное Люсьене:
«Да пропади оно все пропадом! Ты говоришь, Ванька, чтобы я не пил. А как тут не пить?! Тут не просто выпьешь – тут запьешь! Сроду у меня такого беспокойного покойника не было…» И так далее.
Однако при фамилии Всеславского вдруг всплыло еще одно тайное, вовсе уж спрятанное в глубины памяти Тополева воспоминание о том, как Всеславский и Тополев-старший пьянствовали в морге – уже позднее, не меньше чем с десяток лет спустя после того, как туда попал труп Павла Меца. При этом Люсьена смогла увидеть лицо патологоанатома Василия Николаевича Всеславского. Оно хранило следы давнего и беспробудного пьянства, однако, как ни странно, черты этого лица сохранили прежнюю четкость и безупречность, и все еще прекрасны были черные, пусть и утонувшие в распухших веках глаза, так что Люсьена невольно подумала: да, вот этого мужчину, окажись он лет на четверть века моложе да не спейся так безнадежно, она не прочь была бы прибрать к рукам и даже сделать из него не раба своего, а господина… Пусть и не надолго, пусть это был бы калиф на час, однако ему она могла бы повиноваться! Однако она попыталась вслушаться в то, что говорил Всеславский, и вот что узнала: Всеславский был не только патологоанатомом, но и подготовлял бесхозные (то есть тех покойников, которых не забирали родственники) скелеты к сборке. Все начиналось с мацерации, то есть вымачивания частей тела. В особом подвале, где царила еще более удушливая вонь, чем в анатомическом театре, лежали на отдельных скамьях мертвые тела, а рядом стояли высокие чаны. В них подолгу, года по полтора, мокли части человеческих тел. Когда мясо отделялось от костей, его сжигали, а потом специалисты, в числе которых был и Всеславский, выбеливали кости хлором. Для того чтобы окончательно уничтожить запах, их сушили на солнце и только потом собирали скелет – для того, чтобы отправить его или по кабинетам ученых пособий в Хабаровский медицинский институт или в педагогический, где имелся химико-биологический факультет, или в школы медсестер, которые были не только в Хабаровске, но и в райцентрах края.
