– Мое ожерелье, – простонала она. – Ты даже не заметил, что она его забрала.
– Кто? – растерянно спросил Морозов. – Лиза? Ты отдала его Лизе?
– При чем тут Лиза?! – вскрикнула Антонина зло. – Вечно у тебя только Лиза, Лиза да Женя! А я? Я стала ничем! Ничтожней пыли! Ты меня не замечал! Я сделала это для того, чтобы ты вспомнил обо мне, обратил на меня внимание, чтобы ты снова полюбил меня!
Морозов смотрел на нее с ужасом, с трудом подавляя желание выкрикнуть: «Да я тебя никогда не любил! А сейчас? Неужели ты думаешь, что я могу полюбить убийцу?»
– Тоня, что ты наделала? – простонала Женя, которая стояла на коленях над сведенным судорогой телом Вадима, не сводя глаз с его неузнаваемо изменившегося лица. – Как же ты теперь будешь жить? Тебя ведь совесть замучает!
Антонина вздрогнула. Глаза ее снова стали безжизненны.
– Совесть замучает, – повторила она тихо. – Совесть замучает…
И прежде чем кто-то понял, что она собирается делать, Антонина метнулась к окну, с силой рванула заклеенные на зиму рамы так, что не только с треском порвалась пожелтевшая бумага и полетели клочья ваты, но и отвалились шпингалеты, перегнулась через подоконник – и вывалилась наружу.
Морозов бросился к окну и замер, закрыв лицо руками. Женя и потрясенный врач «Скорой помощи» тоже не могли сдвинуться с места. Откуда-то издалека долетел мстительный женский хохоток, однако все трое, конечно, решили, что это им почудилось.
А между тем не почудилось, нет, не почудилось! Люсьена наблюдала эту сцену с помощью ожерелья, которое Антонина некогда уронила к ее ногам в школьном дворе, злорадно засмеялась, когда все было кончено. Однако в то же мгновение «изображение» померкло, исчезло, и наконец Люсьена обнаружила, что жемчужное ожерелье почернело и превратилось в кучку крошечных угольков.
В то же мгновение рука Павла Меца, лежавшая на столе перед ней (Люсьена надеялась, что отец тоже видел смерть своего убийцы и служанки той поганой китаянки, которая отчасти тоже стала причиной его гибели), вдруг издала пронзительный звук, и как ни была Люсьена крепка нервами, она взвизгнула от ужаса, вспомнив при этом стонущий голос Тополева-старшего: «Сроду у меня такого беспокойного покойника не было… Сам патологоанатом чуть в обморок не упал, а он уж всякого навидался. Вскрывают его, значит, а он визжит громче пилы! А у него уже мозг из черепушки вынули! А он визжит и ревет!»
Но что могло так поразить останки Павла Меца? Почему он кричал, словно от невыносимой боли?
Люсьена взглянула на руку… Два пальца ее были черны до самого запястья, словно бы опалены! От них исходила та мерзкая вонь, которая обычно сопровождает сожжение костей. Эти пальцы были уже мертвы и ни на что не способны, поняла Люсьена и закричала от злости и ненависти к людям, которые, даже погибнув, лишили ее той удивительной силы, которую она было обрела.
«Ничего, – подумала Люсьена, – пусть у меня осталось только три пальца – но и их осталось тоже только трое! Морозов, его дочь и эта проклятая Женька! С нее я и начну!»
И вот она стояла на кладбище в сторонке, с помощью незамысловатой маскировки изменив облик, и наблюдала за своими врагами. Люсьена все еще жалела, что хоть ей и удалось стереть часть памяти Вадима, чтобы в ней осталось только воспоминание о том, как он застрелил невинного человека, и мучительные угрызения совести по этому поводу, но все же не получилось вытравить любовь к Евгении. Люсьена делала все, что могла, лишь бы превратить в ад ее жизнь с мужем, который мало того, что тяжело болен, да еще и испытывает к ней нарастающее с каждым днем отвращение. Венцом ее стараний должна была стать вспышка похоти между Вадимом и Антониной, которая страдала от пренебрежения мужа. Евгении предстояло застать их в самой непристойной ситуации, но… Но все старания оказались напрасны. Пришлось прибегнуть к помощи элементала, сделать (благодаря ожерелью, конечно!) внушение на отсроченную смерть, и «спусковым крючком» для элементала должны были стать слова: «Совесть замучает!» Рано или поздно кто-нибудь непременно произнес бы их… Судьбе было угодно, чтобы их произнесла Евгения. И вот брат и сестра – дети Грозы, дети проклятого Грозы! – стоят перед двумя гробами…
Да, благодаря руке отца Люсьена узнала значение слова «гроза»! Это было прозвище человека, ставшего вечным смертельным врагом Павла Меца. Теперь и его ненависть, и ненависть его дочери наполнились особым смыслом. Люсьена поняла природу неумирающей мстительности отца. И природу алчности его руки она тоже поняла. Павел Мец всегда завидовал Грозе неутолимой бешеной завистью вечного неудачника, отвергнутого той единственной женщиной, которую он любил. Жизнь его была изуродована Грозой – ведь даже после его смерти Павел Мец, или Ромашов, должен был искать его детей, с помощью которых надеялся обрести особое могущество. Однако дети Грозы, эти брат и сестра, Александр Морозов и Евгения Васильева, погубили Павла Меца, но теперь он с помощью своей дочери получил возможность расквитаться с ними, удовлетворить свою алчность и утихомирить свою зависть.
Люсьена смотрела в мрачное, постаревшее лицо Евгении Васильевой и уже не находила никакого сходства между ней и той зеленоглазой девушкой, Лизой Трапезниковой, своей матерью, на которую была, оказывается, сильно похожа и которую любил Павел Мец. Лиза испытывала к Павлу отвращение, потому что любила Грозу. Морозов сохранил куда большее сходство со своим отцом, и даже странно, что Люсьена не догадалась об этом, когда увидела тот сон об элементале. А вот Евгения изменилась… Теперь ее племянница Лиза куда больше похожа на свою юную бабушку. Конечно, ее способности по сравнению с даром, которым обладала Лиза Трапезникова, ничтожны! Но они все-таки есть. А вот у Евгении не осталось почти ничего.
Рука отца поведала Люсьене, почему это произошло, на что растратила себя Евгения. Оказывается, еще в 1960 году она оказалась в командировке на гидрографической станции на побережье Татарского пролива, который находится между материком и островом Сахалин: в стране ветров, вьюг, туманов, столпившихся у берега многолетних льдов и внезапно нападающих морозов. И здесь ей открылось, что полтора месяца тому назад от Курильских островов унесло штормом баржу с четырьмя советскими моряками.
Гидрографу, у которого гостила Евгения, пришлось добираться до погасшего маяка, который должен был посылать сигналы кораблям, стоявшим у входа в пролив. Женька увязалась с ним. Однако на полпути катер, шедший к маяку, застрял в ледовом плену. И тогда гидрограф решил пройти к берегу по плотно лежащим льдинам, а потом двинуться напрямик по горам. Женька отправилась с ним, потому что ее не оставляло страшное видение – умирающие на барже от голода и жажды молодые солдаты. Она не могла спасти их сама, но в том районе, где терпела бедствие баржа, находился корабль – огромный, похожий на серую скалу: это был американский авианосец, несущий на себе самолеты и вертолеты. Он назывался «Кирсардж».
Женька внушила своему гидрографу полное подчинение, чтобы тот не смог вернуть ее, чтобы не мешал расспросами, не отнимал драгоценных минут, вместе с которым из тех четырех несчастных уходила жизнь. В Евгении все было подчинено одной цели: цели спасения.
