Даже для непосвященных судьба евреев во время Холокоста вызывала в памяти образ Муки Господней. Череп и скрещенные кости — это символ memento mori. А вокруг — толпа зевак, римские легионеры и копейщик — т. е. милиционер с карабином, наставленным, как пика, готовый нанести Ему рану в грудь. Это был Himmelsweg — путь в небеса, или Schlauch (шланг, пожарный рукав), как говорили палачи из Белжеца, Треблинки и Собибора о заслоненном ветвями и огороженном колючей проволокой переходе, соединявшем газовые камеры с бараками, где евреям приказывали раздеваться. По этому переходу всех гнали на смерть. Это была Голгофа, их последний путь, Крестный путь XX в.
Но хотя религия до сих пор играет огромную роль в жизни польского общества, в Холокосте польских евреев Костел — это Великий Отсутствующий. Мужчины и женщины со снимка, обступившие черепа и кости жертв, которых по «рукаву» прогнали в «небо», в ближайшее воскресенье в праздничных нарядах пойдут до костела, но о том, что происходило на земле их прихода — в лагере смерти, — не услышат даже в проповеди. Ян Грабовский, изучив материалы нескольких сотен «серпнёвок», с изумлением отметил, что слово «священник» в них не встречается ни разу
[161]. Другой историк пишет с горечью: «Печально, что важнейшую роль в заговоре молчания и соучастия (через разрешение) в этих преступлениях — в широком смысле, конечно, — сыграл польский Костел»
[162].
Добавим к этому, что Костел действовал в качестве важнейшего польского института в течение всего времени немецкой оккупации. Приходской священник до сего дня остается высшим моральным авторитетом в польской деревне. В то же время чтение документов эпохи свидетельствует об отсутствии реакции католических священников на преступления геноцида, происходившие в том самом месте, где они отправляли свою службу пастырей душ, — преступления, в которых, как нам известно, участвовали и местные жители.
Конечно, из этого правила были исключения
[163]. И тем не менее вопрос, который задал Станислав Рамотовский священнику из Радзилова: «“Не мешает ли ксендзу, когда убийца приходит до костела в шубе, снятой с еврея” — ведь все знали, что Дзеконьский ходит в шубе, оставшейся от Шлапака», — и на который священник Долеговский «не ответил», — можно было бы с тем же успехом задать всем священникам во всех местностях, в которых до войны жили евреи
[164].
Ведь случай Дзеконьского не был чем-то особенным. «Крестьяне носили спенцерки — такие короткие домотканые куртки, — сообщил журналистке Анне Биконт крещеный еврей, который ребенком пережил войну в России, а потом вернулся в Подлясье, где коллеги считали его своим. — Если после войны кто-нибудь входил в церковь в пальто, было ясно, что оно осталось от евреев»
[165]. Уже цитировавшееся раньше высказывание украинского респондента о. Дебуа: «Однажды мы проснулись в местечке, и на всех была еврейская одежда»
[166] — наверняка можно применить ко многим польским местечкам и селам.
Поведение Костела во время оккупации требует объяснить отсутствие реакции на геноцид, происходивший в то время на глазах у польского духовенства. Даже всеми уважаемый за стойкую позицию по отношению к оккупантам архиепископ Адам Сапега не протестовал перед правителем генерал-губернаторства Гансом Франком против нацистской акции убийства евреев. Ни в его заявлениях, ни в тогдашних заявлениях других иерархов польской Церкви, — вспоминает в интервью священник Станислав Мусял, — нет «ничего, нет никаких признаков сочувствия или заботы. Это пугает»
[167]. Современный знаток эпохи ставит еще более суровый диагноз: «В известных историкам документах 1942–1943 годов, — пишет Дариуш Либёнка, — нет и следа никакого интереса [выделено нами. — Я.Г.] к судьбе евреев со стороны епископов»
[168].
В нескольких десятках писем, отосланных польскими епископами в Рим и опубликованных в официальном ватиканском сборнике документов на темы Второй мировой войны — Actes et Documents du Saint Siège relatifs à la Seconde Guerre Mondiale, — нет никакой информации об истреблении евреев. В них ничего не говорится даже о положении новообращенных, которое было предметом заботы католических иерархов других оккупированных стран, взывавших к Ватикану о поддержке в их деле
[169]. Важнейшим, а по сути, единственным церковным источником информации о трагическом положении евреев в Польше являются письма в Апостольскую Столицу митрополита греко-католической Церкви Анджея Шептицкого
[170]. Он же, в отличие от епископов римско-католической Церкви, предложил укрывать евреев в греко-католических монастырях и в костельных зданиях. Укрытие евреев в римско-католических монастырях происходило по инициативе духовных лиц на местах.
Польское посольство при Ватикане передавало памятные записки о положении польского населения, Костела и об истреблении евреев ватиканскому Государственному Секретариату, о чем наверняка знал главный церковный корреспондент Ватикана в Польше, архиепископ Сапега. Однако, как подчеркивает Д. Либёнка,
<…> известия о дипломатических шагах правительства и посольства как минимум не освобождали краковского архиепископа от обязанности бить тревогу перед папой о трагическом положении Костела и польского населения. В отношении же евреев у польских церковных кругов наверняка не было такой установки. Не было также попыток воспользоваться поддержкой польского подполья или частных лиц, как итальянцев, так и поляков, чтобы представить в Апостольскую Столицу какие-либо материалы по этому делу, хотя бы те, что относились к преследованиям новообращенных
[171].
