И однажды его осенила мысль: уж коли любовь втроем призвана быть чем-то веселым, у Маркеты не должно быть ощущения, что она встречается со своей соперницей. Ей надо привести к ним свою подругу, которая не знает Карела и не интересуется им. Поэтому он и придумал эту хитрую встречу Маркеты с Евой в сауне. План удался: обе женщины стали подругами, союзницами, заговорщицами, которые насиловали его, играли с ним, проезжались по его адресу и вместе мечтали о нем. Карел надеялся, что Еве удастся вытеснить болезненность любви из сознания Маркеты и он наконец обретет свободу и перестанет быть обвиняемым.
Но сейчас он убеждается в том, что установленное годы назад уже никак нельзя изменить. Маркета остается все той же, прежней, а он — вечно обвиняемым.
Почему же, однако, он познакомил Еву с Маркетой? Почему он обладал ими обеими? Ради кого он все это затеял? Любой другой уже давно сделал бы Маркету веселой, чувственной и счастливой. Любой, кроме Карела. Он казался себе Сизифом.
В самом ли деле Сизифом? Разве не Маркета только что сравнивала себя с Сизифом?
Да, за эти годы супруги стали близнецами, у них один и тот же словарь, одни и те же фантазии, одна и та же участь. Они оба дарили друг другу Еву, чтобы сделать партнера счастливым. Им обоим казалось, что они катят в гору камень. И оба устали.
Из ванной до Карела доносился звук плещущейся воды и смех обеих женщин, и тут он осознал, что ему никогда не удавалось жить так, как хотел, иметь женщин, которых хотел, и иметь их так, как хотел их иметь. Он мечтал убежать куда— нибудь, где он мог бы соткать собственную историю, один, по— своему и без пригляда любящих глаз.
Впрочем, он даже не стремился к тому, чтобы соткать какую-либо историю, он просто хотел быть один.
9
Опрометчиво было со стороны Маркеты, не очень прозорливой в своем нетерпении, не пойти пожелать маме покойной ночи и считать, что та уже спит. За время пребывания у сына мысли мамы необыкновенно оживились, а нынешним вечером и вовсе стали непоседливыми. Причиной тому была эта симпатичная родственница, упорно напоминавшая ей кого-то из ее молодости. Только кого она напоминает ей?
Наконец она все-таки вспомнила: Нора! Да, точно такая же фигура, такая же манера держать стан, вышагивая по свету на красивых длинных ногах.
Норе не хватало нежности и скромности, и мама часто бывала уязвлена ее поведением. Но сейчас она об этом не думает. Куда важнее для нее то, что здесь неожиданно она нашла обломок своей молодости, привет из полувековой давности. Она рада, что все когда-то ею прожитое постоянно с ней, окружает ее в одиночестве, творит с нею. Пусть Нору она никогда не любила, теперь она радуется тому, что встретила ее здесь, да при этом еще совершенно покорную, воплотившуюся в ту, что к ней столь почтительна.
Сразу, как только это осенило ее, она собралась было бежать к ним. Но совладала с собой, памятуя о том, что сегодня она здесь лишь благодаря хитрости и что эти двое безумцев хотели остаться со своей родственницей без посторонних. Ну что ж, пусть вволю насекретничаются! Здесь в комнате внука ей нисколько не скучно. Тут вязанье, книги, а главное, есть о чем поразмыслить. Карел задурил ей голову. Да, он прав был, она кончила гимназию еще во время войны. Спутала даты. Вся эта история с декламацией, когда она забыла последнюю строфу, произошла по меньшей мере на пять лет раньше. Пан директор действительно стучал в дверь туалета, где она заперлась, обливаясь слезами. Только ей тогда было лет тринадцать, не больше, и это был школьный праздник перед Рождеством. На сцене стояла украшенная елочка. Дети пели колядки, а потом она читала стихотворение. Перед последней строфой потемнело в глазах, и она не смогла продолжать.
Маме стыдно за свою память. Что сказать Карелу? Признаться, что ошиблась? Все равно они считают ее уже старушкой. Они очень ласковы с ней, в самом деле, но от мамы не ускользает и то, что они относятся к ней как к ребенку, с какой-то снисходительностью, которая не по душе ей. Признай она правоту Карела и скажи, что детский рождественский праздник спутала с политическим собранием, они снова выросли бы на несколько сантиметров, а она почувствовала бы себя еще меньше. Ну уж нет, такой радости она им не доставит.
Просто скажет им, что на том празднике после войны она действительно декламировала. Хотя к тому времени она уже получила аттестат зрелости, но пан директор помнил свою бывшую ученицу и, считая ее лучшей декламаторшей, пригласил прийти и прочесть стихотворение. Это была огромная честь! Но мама заслужила ее! Она была большая патриотка! Они ведь и понятия не имеют, каково было, когда после войны распалась Австро-Венгрия! Вот это радость! А сколько песен, флагов! И снова ее охватило неудержимое желание побежать к сыну и снохе и рассказать им о мире своей юности.
Впрочем, теперь она чувствовала себя почти обязанной пойти к ним. Конечно, и то правда, что она обещала им не мешать, но ведь это только половина правды. Вторая ее половина в том, что Карел не понимал, как она могла после войны декламировать на торжественном собрании гимназии. Мама
— старая женщина, память ей уже не служит, как прежде, потому-то она и не сумела сразу объяснить это сыну, но теперь, когда она наконец вспомнила, как все было на самом деле, она не может пропустить его вопрос мимо ушей. Как-то даже неловко. Она пойдет к ним (кстати, о чем таком важном они могут беседовать?) и попросит извинения: она вовсе не хочет мешать им и определенно не пришла бы сюда, не спроси ее Карел, как это она могла декламировать на торжественном собрании гимназии, если к тому времени уже ее кончила.
Тут она услыхала, как кто-то открывает и закрывает дверь. Приложила ухо к стене. Послышались два женских голоса, и дверь снова открылась. Потом раздался смех и пуск воды. Она подумала, что обе девушки, видно, готовятся ко сну. Сейчас самое время, если она хочет еще немного поболтать со всеми тремя.
Мамино возвращение — это была рука, которую с улыбкой протягивал Карелу некий веселый бог. Чем неуместнее оно было, тем удачнее получилось. Ей и не понадобилось извиняться, Карел тут же засыпал ее участливыми вопросами: что она делала всю вторую половину дня, не было ли ей грустно и почему она не заглянула к ним.
Мама стала объяснять ему, что у молодых людей всегда находится уйма тем для разговоров, и старый человек должен понимать это и не мешать им.
Но тут вдруг послышалось, как в дверь врываются обе громко болтающие девушки. Первой была Ева, одетая в синюю рубашку, доходившую ровно до того места, где кончался черный пушок треугольника. Увидев маму, Ева испугалась, но дать задний ход уже не успела, пришлось улыбнуться маме и пройти дальше по комнате к креслу, в котором она попыталась быстро спрятать свою едва прикрытую наготу.
Карел знал, что за Евой следует Маркета, которая наверняка будет в вечернем туалете, а это на их общем языке означало, что на шее у нее будут только бусы, а талия опоясана красной лентой. Он сознавал, что необходимо что-то сделать, чтобы помешать ее приходу и избавить маму от шока. Но что он мог сделать? Разве только крикнуть «Не входи сюда»? Или «Быстро оденься, здесь мама»? Возможно, нашелся бы и более ловкий способ задержать Маркету, но у Карела на раздумье было не более одной-двух минут, в течение которых ему вообще ничего не пришло в голову. Напротив, его наполнила какая-то восторженная вялость, лишавшая его присутствия духа. И потому он не сделал ничего: Маркета появилась на пороге комнаты действительно нагая: лишь бусы обвивали ее шею, а лента — талию.
