Встретившись через какое-то время с Р., мы ужасно смеялись. Она утверждала, что главный редактор после прочтения гороскопа стал лучше. Меньше кричал. Начал опасаться своей строгости, от какой гороскоп предостерегал его, гордился и той толикой доброты, на которую был способен, и в его взгляде, часто устремленном в пустоту, сквозила печаль человека, узнавшего, что звезды в будущем ничего, кроме страдания, ему не сулят.
4 (О двух видах смеха)
Воспринимать дьявола как приверженца Зла и ангела как поборника Добра означает принимать демагогию ангелов. Разумеется, дело обстоит гораздо сложнее.
Ангелы — приверженцы не Добра, а Божьего творения. Дьявол, напротив, это тот, кто не признает за Божьим миром рационального смысла.
Как известно, дьяволы и ангелы делят между собой власть над миром. Добро мира, однако, не требует, чтобы ангелы обладали превосходством над дьяволами (как думал я ребенком), а чтобы власть одних и других была приблизительно уравновешена. Если в мире слишком много неопровержимого смысла (власть ангелов), человек изнемогает под его тяжестью. Если же мир полностью теряет свой смысл (власть дьяволов), жить также невозможно.
Вещи, внезапно лишенные предполагаемого смысла, места, кое им отведено в мнимом ряду вещей (марксист, вышколенный в Москве, верит в гороскопы), вызывают у нас смех. Смех, стало быть, изначально исходит от дьявола. В нем есть доля злорадства (вещи вдруг предстают иными, чем хотели казаться), но и доля благостного облегчения (вещи легче, чем казались, с ними можно жить свободнее, они не давят на нас своей строгой серьезностью).
Когда ангел впервые услыхал смех дьявола, он оцепенел. Это случилось на каком-то пиру, в зале было полно народу, и постепенно все, друг за другом, присоединились к дьявольскому смеху, чрезвычайно заразительному. Ангел прекрасно сознавал, что этот смех направлен против Бога и против достоинства его творения. Он понимал, что должен как— то быстро откликнуться, но чувствовал себя беззащитным и слабым. Не сумев ничего придумать сам, он скопировал своего противника. Открыл рот и издал отрывистый, неровный звук на самых высоких нотах своего вокального регистра (звук, напоминающий тот, что издали на улице приморского городка Габриэла и Михаэла), но придал ему противоположный смысл: в то время как смех дьявола указывал на бессмысленность вещей, ангел, напротив, хотел выразить им радость по поводу того, как все на свете четко упорядочено, разумно придумано, прекрасно, хорошо и осмысленно.
И так они стояли, дьявол и ангел, друг против друга, открывали рот и издавали приблизительно один и тот же звук, но каждый выражал им нечто совершенно противоположное. И дьявол, глядя на смеющегося ангела, смеялся все больше и больше, сильнее и искреннее, потому что смеющийся ангел был бесконечно смешон.
Смех потешный — это катастрофа! Но все-таки ангелам кое-что удалось. Они надули нас всех, прибегнув к семантическому обману. Их имитированный смех и смех исконный (дьявольский) называется одним и тем же словом. Люди нынче уже не осознают, что одно и то же внешнее проявление скрывает в себе две совершенно противоположные внутренние позиции. Существуют два вида смеха, и у нас нет слова, которым можно было бы их различить.
5
В иллюстрированном еженедельнике была помещена такая фотография: шеренга мужчин в униформе, с ружьями на плече, в касках, снабженных плексигласовым забралом, смотрит на группку молодых людей в джинсах и майках, которые, держась за руки, танцуют перед ними коло.
Вероятно, это минута ожидания перед стычкой с полицией, охраняющей безопасность атомной электростанции, учебного плаца, секретариата некой политической партии или окон некоего посольства. Молодые люди, воспользовавшись этим мертвым временем, встали в круг и под аккомпанемент незатейливой народной песенки принялись без устали делать два шага на месте, один шаг вперед и затем выбрасывать вверх сначала одну, потом другую ногу.
Думается, я понимаю их: им кажется, что круг, который они описывают по земле, — круг магический и что они связаны им, точно кольцом. И грудь их раздувает сильнейшее чувство невинности: они связаны не маршем, как солдаты или фашистские коммандос, а танцем, как дети. Свою невинность они хотят плюнуть фараонам в лицо.
Так их увидел фотограф, подчеркнув этот выразительный контраст: на одной стороне полиция в своем искаженном (навязанном, приказном) единстве шеренги, на другой — молодые люди в своем подлинном (искреннем и естественном) единстве круга; на одной стороне полиция в угрюмой надзирательской деятельности, на другой — они в радости игры.
Танец коло — магический танец, обращенный к нам из тысячелетней глубины памяти. Преподавательница, мадам Рафаэль, вырезала эту фотографию из журнала и мечтательно на нее смотрит. Она тоже мечтала бы танцевать в таком коло. На протяжении всей своей жизни она ищет круг людей, с которыми, держась за руки, могла бы танцевать коло, сначала она искала его в методистской церкви (отец был религиозным фанатиком), затем в коммунистической партии, затем в троцкистской партии, затем в партии отколовшихся троцкистов, затем в борьбе против абортов (ребенок имеет право на жизнь!), затем в борьбе за легализацию абортов (женщина имеет право на свое тело!), она искала его у марксистов, потом у структуралистов, искала его у Ленина, в дзэн-буддизме, у Мао-ЦзеДуна, среди адептов йоги, в школе нового романа, в театре Брехта, в «театре паники» и, наконец, мечтала слиться в единое целое по крайней мере со своими учениками, а это означало, что она всегда принуждала их думать и говорить то, что думала и говорила она, и таким образом быть с ней одним телом и одной душой в одном круге и одном танце.
Ее две ученицы, Габриэла и Михаэла, сейчас как раз дома, в комнате студенческого общежития. Они склоняются над текстом «Носорога» Ионеско, и Михаэла читает вслух: «Логик — старому господину: Возьмите лист бумаги и сосчитайте. Отнимите две лапки у двух кошек. Сколько лапок останется у каждой кошки?
Старый господин — логику: Есть множество возможных решений. У одной кошки может быть четыре лапки, у другой — две. Может быть одна кошка с пятью лапками, а другая — только с одной. Если же мы отнимем из восьми лапок две, то у одной кошки может быть шесть лапок, а у второй — ни одной».
Михаэла прервала чтение: — Не понимаю, как можно отнимать у кошек лапки. Он что, способен их отрубить?
— Михаэла! — вскричала Габриэла.
— И еще я не понимаю, как может быть у одной кошки шесть лапок?
— Михаэла! — снова вскричала Габриэла.
— Что? — спросила Михаэла.
— Разве ты уже забыла? Сама же говорила!
— Что? — снова спросила Михаэла.
— Этот диалог должен производить комическое впечатление!
— Ты права, — сказала Михаэла, обратив к Габриэле счастливый взгляд.
Какое-то время обе девушки смотрели друг другу в глаза, потом от гордости задергались у них уголки губ и наконец уста издали короткий, прерывистый звук на самой высокой ноте своего вокального регистра. И потом еще один такой звук и следующий такой же звук. «Смех принужденный. Смех потешный… Смех взрывной, многократный, беспорядочным, неистовый, великолепные, роскошные и безумные взрывы смеха… О смех! Смех наслаждения, наслаждение смеха…» А где-то по улицам приморского городка бродила одинокая мадам Рафаэль. Вдруг она подняла голову, словно откуда-то издалека донесся до нее на крыльях ветра обрывок мелодии или словно далекий запах коснулся ее ноздрей. Она остановилась и в душе своей услыхала, как звучит крик пустоты, бунтующей и мечтающей быть заполненной. Ей казалось, что где-то поблизости трепещет пламя великого смеха, что где-то поблизости, возможно, какие-то люди держатся за руки и танцуют коло…
