– Не. Чего выть? Я всем довольная.
– Тебе хорошо... По траве ходишь.
– Хожу, – согласилась. – Я хожу. Жизнь – лучше лучшего. Как звать-то?
– Гриша... – ответило тихо. – Гришка Неупокой, лейтенант... Мне бы на волю, тетка. Отсырел в танке...
– Ты кто есть?
– Не знаю...
– Человек?
– Не знаю...
Пожаловалось:
– Когда нельзя почесаться, очень хочется это сделать.
– Давай я почешу.
– Ты меня найди сперва...
Повыло маленько. Мухой позудело. Поахало в тоске.
– Тетка...
– Ну?
– Глянь в дыру... Чего видно?
Поглядела:
– Тебя, Гриша, не видно. Нету тебя совсем.
Обиделось. Забурчало изнутри:
– Нету... Кукиш тебе под нос! С кем тогда говоришь?
– И кукиша у тебя нету.
– Чего ж есть?
– Я почем знаю...
Помолчала. Пощурилась старательно. Пятку вывязывала.
– Поотстал ты, Гриша. К Господу пора. Через Забыть-реку. Перейдешь на ту сторону – всё перезабудешь, что на свете делалось.
– Не хочу! – заорало в голос. – Не желаю!..
– Твои все ушли, Гриша. На сороковой день. Смирись и ты.
Завыло. Заметалось в тесной глухоте.
– Не пойду!.. Не нагулялся еще!
А она как к маленькому:
– Чего тут делать? Только девок пугать. Ты, Гриша, без тела. Без рук-ног-головы.
Хохотнуло:
– А танк на что?..
Носок довязала – узелком на кончике.
Зубом нитку перекусила.
– Пойду, Гриша. Убираться пора. Саню кормить.
– А придешь?
– Приду. Куда денусь? С утречка и приду.
– Тетка... – окликнуло в спину.
– Ай?
– Девки у вас непорушенные?
– Не, Гриша. Девки цельные.
– Оха-ха!.. Вот бы меня туда...
Пришла назад. К обжитым танкам. Сказала своим:
– Дух там живет. Гришка Неупокой. Танковый лейтенант.
Девки взвизгнули. Рты пораскрывали от страха-любопытства. Глазом закосили в ту сторону. А Фенька-угроба дождалась потемок, поскакала нагишом – и в дыру.
Обмирала от ужаса, но лезла.
Чего было потом – она не запомнила, но ухало зато всю ночь, ахало и подвизгивало: танк приседал, ствол напрягал, фарами сверкал, искрами сыпал, маслом исходил через щели...
И выпалило напоследок из пушки – вопль духа победный – позабытым с битвы снарядом.
Ель расщепило надвое...
13
Наутро – птицы еще не пели – пробудился в горелом танке беспокойный дух Гришки Неупокоя.
Зевнул, сладко потянулся после ночи, руку протянул за помазком с бритвой... и взвыл в полный голос.
Не было у него рук, чтобы взять помазок. Не было щек, чтобы намылить густо. Не было глаз, чтобы осмотреть выбритый подбородок. Ничего уже не было.
От ярости-обиды-унижения стал Гришка бушевать, ревел-метался по клетке, заново проигрывал последний свой бой. Как попёр на рога поперек команды: "Вася, вильни!", смачно влепил с оттяжкой, будто кулаком в лоб, в смотровую щель, как влепили затем ему – в ухо, в поддых, по причинному месту: огонь, взрывы, горящее липучее масло, кишки на стороны, печень в клочья, легкие на разрыв, – а там тихое угасание в вонючей коробке, полной боли и тоски, стоны, проклятия, жалобы – мамочка моя, мама! – чтобы пожалела, вынула на травку, дала помереть на просторе...
– Гриша, – говорила тетка Анютка. – Хватит уже. Смирись и затихни.
Горох лущила пока что.
Вырос ничейный горох на ничейной теперь земле: птицам на поклёв и людям на пищу.
– Молчи, тетка! – ревел Гришка не хуже танкового мотора. – Что бы ты понимала?.. Я, тетка, фабричный. Ухарь поселковый. Кулачный боец. Нашей улицей грабежной не ходите без кола...
– Это чего, Гриша?
– Это песня... Я, тетка, за жизнь не додрался. Горячий – огонь!
Выл. Стервенел. Всласть материл кого ни есть.
– А ты, Гриша, каков был? – спрашивала, чтобы отвлечь. – Здоровый или не так?
– Жилистый, тетка. Вертячий да кусучий. Затяжной, но отходчивый. Я, тетка, один на стенку ходил. Побью – отдохну. Еще побью – еще отдохну. Как век на ногах не стояли...
– Тебя били, Гриша?
– А то нет... На мне, как на собаке: живо-два заживет.
Замолкал, как припоминал памятное. Ухал-похохатывал. Потом спрашивал:
– Чего лущишь-то?
– Горох.
– На кой?
– Каши наварю.
– Принеси мисочку... Только погорячее. И сока березового.
Она приносила.
– Тетка, – говорил. – У вас мужики есть?
– Есть один. А на что?
– Приведи. Разопьет возле меня. Хоть понюхать...
– Нечем тебе нюхать, Гриша.
– Ты молчи... Найду чем.
Приводила к нему Ланю Нетесаного. Бутыль ставила на броню. Стаканчик. Луковку с огорода.
Тот наливал – в танке сглатывало.
Опрокидывал – в танке крякало.
Луковкой занюхивал, а из железного нутра:
– Где Фенька? Чего в люк не лезет?..
– Какая тебе Фенька, – отвечал Ланя обидчиво. – Женись сперва...
Плясал в танке. Песни пел. Хвалился:
– Я, тетка, к девкам бегал. В соседский поселок. Поиграть, за титечки потрепать... А на улице ребята дожидаются с кольями, с железными дрынами: это тебе почище "Фердинанда" с "Тигром". Я им в оконце орал, на взлете, чтоб злее были: "Наши голуби вашу пшеничку клюют!.."
Наутро ему выговаривала:
– Экий ты, Гриша, срамник. Женат-то хоть был?
– Да ты что?! Да на ком? Да ни в жисть!.. Когда они сразу на всё согласные.....
– Что ж у тебя, порядочных не было?
Замолкал. Вспоминал с натугой.
– Была. Училка музыки. Образованная – коленками пиналась. "Гриша, – говорила на подходе, – закройте ваши глупости". А я: "Стану тебе..."
Назавтра он спрашивал:
– Тетка, это кто ночью плакал? И с чего?
– Саня плакал. Грудка болит.
– Ты ему, тетка, зерна запарь в горшке. В тряпку заверни и на грудь. Зерно есть?
