– Нам всем теперь не надо переодеваться, – сообщила Перескокова. – Лишний часок можно поспать утром.
Развеселились, заулыбались, закивали головами – одобрили.
В статистах оно удобнее.
Незнакомец пощурился на них, как раздумывал в сомнении, а там вдруг спросил без подготовки, в лоб, будто чертиком выпрыгнул из коробочки:
– Вопрос. Проверка на всхожесть. У вас враги есть?
– Какие враги? – вяло поинтересовались они.
– Злейшие.
Прикинули, пошарили в памяти, сказали озабоченно:
– Нету. Ни одного. А что, надо?
– Надо, – сказал твердо. – Должен быть враг. Хотя бы один. Чтобы расправиться при случае.
– Экий ты кровожадный, Звонило. В нашем городе нет врагов. По роли не предусмотрены.
– В нашем городе, – заверещал Балахонкин, – одни только друзья! Куда ни глянь: происки друзей! Чуть что: друг не дремлет!
– Должен быть враг, – повторил беспощадно. – Должна быть ненависть. Чтобы закутаться в черный, переливчатый плащ. Взглянуть на обидчика испепеляющим взором.
– Нет у нас плаща, Звонило, – сказал Лопотун. – И взор давно не испепеляет... Тихо! Идет запись.
И взялся за телефонную трубку, чтобы наговорить для юношества с мест удивительных событий.
– Не надо, – попросил незнакомец. – Не старайтесь. Эфир переполнился. Поверьте Баламуту: с расстояния слышнее. Переполнился эфир, засорился ненужными словами, – мне ли не знать?
– Ну и что? – сказал Лопотун. – Лишь бы командировочные платили.
Стал наборматывать в трубку, прикрыв глаза, запрокинув голову, подвывая на гласных, глухой в уши глухих:
– Мы летим на малой высоте. В легком одномоторном самолете. На юго-юго-восток. Под крылом убегает назад пустыня, выжженная под солнцем земля, редкие колючки кустарников, одинокий верблюд на дюне. Мы забираемся в самую глушь, в край непроходимых песков, которые человек преодолел, в край безводных земель, которые человек оросил, в край непуганых зверей, которых человек насторожил шумом своих моторов. Мы снижаемся. Мы приземляемся. Нас встречают чумазые счастливые лица. Это – нефтянники. Это – первая их нефть. Черное золото пустыни...
– Родина, – попросил с тоской незнакомец – переоденься... Родина, разгримируйся... Сдай реквизит, родина...
А все вокруг пили кофе.
Подкатила от границы машина, выскочила из нее Выездная Фефела, жаркая и взволнованная, побежала в кафе, тряся отложной грудью.
– Где же он?! Подайте его сюда! Он – мой!
Уселась рядом, пододвинув других:
– Хеллоу! О-кей! Вашпудляйт! Вы тоже иностранец?
– Прелестно! – восхитился Балахонкин. – Въездной Звонило и Выездная Фефела. Давайте их поженим. Быть может, дети родятся въездные-выездные?
– Не надо женить, – попросил незнакомец. – Въездным можно стать и так. И даже выездным. Было бы желание: пройдешь и сквозь стены.
– А если не пройдешь?
– Значит не доспел.
– У нас не доспеешь, – подпугнул уполномоченный Ржавый. – Климат не тот.
Он шел от машины к столикам, суровый и беспощадный, натягивал на голову фуражку с околышем – к официальному разговору.
Это значило: получил указания. Срочные. Даже мотор у машины не заглушил.
– Попрошу со мной. Разобраться. Принять меры.
– Родина, – пообещал незнакомец. – Ты у меня дождешься.
И Ржавый опять дрогнул.
– Ладно уж... – закряхтел он и задом отступил к машине.
Уполномоченный Ржавый очень любил людей, каждого в отдельности и человечество в целом, но одних лишь страдальцев, неудачников и калечных. Радостные и счастливые его раздражали и подталкивали на немедленные действия. Если бы ему позволили, он с наслаждением ломал бы людям ноги с руками, чтобы любить потом без помех, захлебываясь от жалости и сочувствия.
Уполномоченный Ржавый работал в особом учреждении, где ноги ломать разрешалось, но любви к человечеству не требовалось.
– Поверьте старику Баламуту, – сказал незнакомец. – Это не стыдно – рваться туда. Только пообещайте Баламуту: когда пробьетесь, начните рваться обратно.
– Это еще зачем?
– Чтобы дыра не заросла.
И увидел скелет в витрине.
Пластмассовый Ноздрун смотрел на него сверху вниз, глубокомысленно и отрешенно.
– Пусть выйдет, – велел незнакомец. – Тоже выпьет. Окажет уважение дядюшке Баламуту.
– Он не может, – пояснил фотограф Печальников. – Он у нас непьющий.
– Он ничего не может, – пояснила Выездная Фефела. – Я проверяла.
И задышала бурно, взволнованно от избытка желаний.
Незнакомец прошел в помещение, залез в витрину, руки положил Ноздруну на плечи.
– Ну, здравствуй.
Ноздрун промолчал.
– Экий ты, – пожурил незнакомец. – Как неродной.
Но подбирался уже к витрине уполномоченный Ржавый, строгий и подтянутый:
– Попрошу в машину.
Незнакомец поглядел на него через стекло, сказал задумчиво:
– Баламут остается в витрине. Без забот-желаний. А другие пусть крутятся по жизни...
И углядел с близкого расстояния – в глазницах у скелета – микрокамеру с подслушивающим устройством. Пластмассовый Ноздрун вел наблюдение за площадью с видного места, исправно передавал информацию на центральный пульт.
– Родина, – с горечью сказал незнакомец. – Употребила, ненасытная...
Пошаркал прочь, через площадь, в глубинные переулки, постаревший враз, печальный и задумчивый...
Дом торчал в низинке – вытянутым белогрязным карандашом.
Невидимый из окон поезда.
За домом город заканчивался и переходил в лес: пушистые сосны-саженцы, березы-громоздилы, огромное небо, не перечеркнутое пока проводами.
От улицы к дому вели битые плиты, небрежно сброшенные в грязь, что не просохла еще с дождей. Одни плиты наползали друг на друга, другие лежали с просветами: без разбега не перепрыгнешь.
Дом заселили, видно, недавно, справили новоселья, порадовались жилью, но первый косой дождь смыл белую краску со стен, обнажил серые, вразброс, пятна, загнал воду по стыкам блоков в глубины квартир.
Пришли ремонтники, обмазали стены снаружи черным неровным слоем линючей гадости, и дом постарел, стал неопрятным, по-стариковски неряшливым, будто отжил уже свое и готовился теперь на слом.
На скамейке возле подъезда притулился застегнутый по горло тулуп с поднятым воротником. Длинные рукава обвисали донизу. Белые валенцы с галошами стояли сами собой.
