После увольнения из армии по окончании войны отец поступил в колледж A&M штата Оклахома. Проучившись полтора года, он вынужден был бросить учебу за недостатком средств, но сохранил страсть и уважение к образованию, которые внушил и мне вместе с невысказанной надеждой на то, что я сумею добиться большего. Чувствуя это и надеясь, что это стремление сблизит нас, я был рад всем его попыткам научить меня чему-нибудь.
Как только я начал говорить, отец познакомил меня с числами. Я легко научился считать, сперва до ста, а потом и до тысячи. Затем я узнал, что любое число можно увеличить до следующего, прибавив к нему единицу, – значит, если только узнать, как называются числа, считать можно было до бесконечности. Вскоре я научился считать до миллиона. Взрослым, по-видимому, казалось, что это очень большое число, и как-то утром я решил сосчитать до него. Я знал, что рано или поздно я до него доберусь, но понятия не имел, сколько времени это займет. Для начала я взял каталог торговой фирмы Sears: он был размером с телефонную книгу большого города, и в нем, как мне казалось, было больше всего предметов, которые можно было сосчитать. Страницы каталога были заполнены изображениями товаров, помеченными буквами A, B, C и так далее: насколько я помню, это были черные буквы в белых кружках. Я начал считать буквы в кружках, страницу за страницей, с самого начала каталога. Через несколько часов я заснул, дойдя до чего-то вроде 32 576. Мама рассказывала, что, когда я проснулся, я тут же продолжил считать: «32 577…»
Приблизительно в это время в моем характере проявилась тенденция не принимать ничего на веру, не проверив самостоятельно. Последствия не заставили себя ждать. Когда мне было три года, мама запретила мне прикасаться к горячей плите, чтобы не обжечься. Сначала я поднес к плите палец и почувствовал исходящее от нее тепло, а потом прижал к ней руку. Обжегся. И никогда больше не повторял этого опыта.
В другой раз мне сказали, что, если слегка сжать сырое яйцо, оно может треснуть. Мне стало интересно, что значит «слегка». Я стал медленно сжимать яйцо, пока на нем не появилась трещина, затем взял другое и попытался сжать его так, чтобы остановиться перед самым возникновением трещины и установить, где находится этот предел. Мне с самого начала нравилось учиться на опыте, самостоятельно исследуя устройство окружавшего меня мира.
Научив меня считать, отец взялся за освоение следующего навыка – чтения. Мы начали с самых простых детских книжек про Дика и Джейн. Пару дней я был совершенно растерян и дезориентирован, но потом понял, что группы букв обозначают слова, которые мы произносим. Я прочитал все наши упрощенные книжки для начинающих за несколько недель и начал накапливать словарный запас. Мне стало интересно. Печатные слова встречались повсюду, и я понял, что, если соображу, как они произносятся, смогу узнать их и понять, что они означают. Фонетика давалась мне легко, и я быстро научился читать слова вслух. Следующим этапом был обратный процесс – правописание, позволяющее назвать буквы услышанного слова. К пяти годам я уже читал на уровне десятилетнего и заглатывал все тексты, которые попадались мне под руку.
Жизнь нашей семьи в это время также изменилась – у меня родился брат. Моему отцу повезло: в самый разгар Великой депрессии у него была работа, но теперь, чтобы содержать семью, ему приходилось работать еще больше. Мама была полностью занята заботами о новорожденном; ей пришлось заниматься им еще больше, когда в возрасте шести месяцев он заболел воспалением легких и чуть не умер. В результате я оставался практически без присмотра и мог полностью посвятить себя исследованию бесконечных миров, реальных и воображаемых, которые находил в книгах, полученных от отца.
За следующие несколько лет я прочитал, в частности, «Путешествия Гулливера», «Остров сокровищ» и книгу о приключениях Стэнли и Ливингстона в Африке. Меня восхитил невероятно сдержанный вопрос, который Стэнли задает, когда после восьми месяцев изматывающих и полных опасностей поисков он наконец достигает своей цели – находит, насколько ему известно, единственного европейца на всю Центральную Африку: «Вы, я полагаю, доктор Ливингстон?» Я обсуждал великолепие водопада Виктория на реке Замбези с отцом, который уверял меня (совершенно справедливо), что тот неизмеримо превосходит наш собственный Ниагарский водопад.
Моей любимой книгой были «Путешествия Гулливера» – маленькие лилипуты, великаны из Бробдингнега, говорящие лошади и, наконец, таинственная Лапута, летающий остров, удерживаемый в воздухе силами магнетизма. Я был в восторге от ярких образов, созданных этой книгой в моем воображении, и фантастических идей, побуждавших меня выдумывать другие, еще не описанные чудеса. Но исторические аллюзии и политические выпады Свифта в то время в основном проходили мимо меня, несмотря на объяснения моего отца.
Из рассказов Томаса Мэлори о короле Артуре и рыцарях Круглого стола я узнавал о героях и злодеях, о романтической любви, справедливости и возмездии. Я восхищался героями, необыкновенные способности и находчивость которых позволяли им совершать великие подвиги. Замкнутый и задумчивый, я, наверное, проецировал эти подвиги в свое собственное будущее, мечтая о том, как буду преодолевать интеллектуальные затруднения силой своего ума, а не побеждать противников физической силой. Книги помогли мне усвоить и сохранить в течение всей жизни принципы честной игры, равных возможностей для всех участников и такого же обращения с другими людьми, которого я хотел бы в отношении себя самого.
Все эти слова и приключения по большей части оставались у меня в голове; мне было практически не с кем поговорить о них, не считая усталого отца, иногда после работы или на выходных. В некоторых случаях это порождало необычное произношение отдельных слов. Например, я думал, что слово misled
[4] (произносится «мис-лед») читается как «майзлд», и даже многие годы спустя, когда я встречал это слово в тексте, мне требовалось задержаться на мгновение, чтобы мысленно поправить свое произношение.
Когда я читал или просто задумывался, я полностью сосредоточивался на этом занятии – настолько, что совершенно отрешался от окружающего мира. Когда мама звала меня, я не отвечал. Думая, что я намеренно игнорирую ее, она переходила на крик, а потом приближалась вплотную ко мне, рассерженная и раскрасневшаяся. Только когда она появлялась в моем поле зрения, я возвращался в реальность и мог ответить ей. Ей было нелегко понять, движет ли ее сыном упрямство и невоспитанность или же он действительно не замечает того, что происходит вокруг него.
Хотя мы жили в бедности, родители ценили книги, и время от времени удавалось их покупать. Отец выбирал непростые тексты. В результате в возрасте пяти-семи лет я носил с собой взрослые книги, так что встречные не всегда верили, что я действительно знаю, что в них написано. Один такой человек подверг меня неожиданному испытанию, которое вполне могло закончиться конфузом.
Дело в том, что мои родители подружились с семейством Кестер, жившим на ферме в окрестности города Крит, Иллинойс, километрах в семидесяти от нашего дома. Каждое лето начиная с 1937 года, в котором мне исполнилось пять, они приглашали нас к себе на пару недель. Это было особое время, которого я с нетерпением ждал весь год. Для городского мальчишки, выросшего на окраине Чикаго, было чистым наслаждением следить за водомерками, скользящими по поверхности медленного, извилистого ручья, играть в прятки в зарослях кукурузы, ловить бабочек и потом показывать их, пришпиленных рядами к картонкам, и гулять по полям, рощам тополей и фруктовым садам. Старший сын Кестеров Марвин, которому было двадцать с чем-то, носил меня на плечах. Моя мама вместе с женской половиной хозяйской семьи, красивой сестрой Марвина по имени Эдна-Мэй, их матерью и их теткой Майей, консервировала фрукты и овощи в огромных количествах. В подвале нашего городского дома отец устроил специальные стеллажи для закатанных стеклянных банок с кукурузой, персиками и абрикосами, которые мы привозили с фермы.
