Когда мне исполнилось пять, я начал ходить в подготовительный класс начальной школы имени Девера в северо-западной части Чикаго. Меня сразу поразило, насколько легкими были все задания, которые нам давали. Однажды учительница выдала нам по листу бумаги и попросила перерисовать контур лошади с картинки, которую она нам дала. Я нанес на картинку точки, измерил расстояния между ними при помощи линейки. Затем я перенес точки на свой лист, измеряя линейкой расстояние между точками и прикидывая углы на глаз. После этого я соединил точки, стараясь как можно точнее воспроизвести плавный криволинейный контур. В результате у меня получилась довольно точная копия исходного рисунка.
Этому научил меня отец, который также показал мне, как можно использовать тот же метод для увеличения или уменьшения рисунков. Например, чтобы нарисовать вдвое увеличенную картинку, нужно просто перерисовать ее, увеличивая расстояния между всеми точками в два раза и сохраняя углы неизменными. Чтобы увеличить рисунок в три раза, нужно увеличить в три раза все расстояния, и так далее. Я подозвал других ребят, показал им, что я делаю и как это сделать, и они принялись за работу. Мы сдали учительнице не вольные наброски, которых она ожидала, а копии, выполненные по моему методу, – что ее вовсе не обрадовало.
Несколько дней спустя учительнице понадобилось ненадолго отлучиться из класса. Она сказала нам поиграть самим с огромными (для нас) полыми деревянными кубами высотой сантиметров по тридцать. Мне показалось, что было бы здорово построить из них гигантскую стену; я организовал остальных ребят, и мы быстро собрали из этих кубов большое уступчатое сооружение. К сожалению, эта моя постройка полностью заблокировала заднюю дверь класса – а именно через нее попыталась вернуться в класс учительница.
Чаша терпения переполнилась еще через несколько дней. Я сидел на одном из бывших в классе детских стульчиков, предназначенных для пятилеток, и обнаружил, что одна из двух стоек его спинки была сломана. Из сиденья выступал вверх острый занозистый обломок, отщепившийся от стойки, а спинка очень ненадежно держалась на единственной оставшейся целой распорке. Очевидно, в таком виде стул был опасен, и с ним нужно было что-то сделать. Я нашел маленькую пилу и потихоньку отпилил обе стойки вровень с сиденьем стула, аккуратно превратив его в прекрасную табуретку. После этого учительница отправила меня в кабинет директора, и моих родителей вызвали в школу для серьезного разговора.
Директор побеседовал со мной и немедленно посоветовал перевести меня в первый класс. Когда я провел в новом классе несколько дней, стало ясно, что и его программа была для меня слишком простой. Что же делать? Родители снова пришли в школу. Директор предложил перевести меня еще раз, теперь уже во второй класс. Но по возрасту я еле-еле подходил для подготовительного: я был в среднем года на полтора младше своих товарищей-первоклассников. Родители считали, что, пропустив еще один класс, я окажусь в условиях, чрезвычайно неблагоприятных с точки зрения социального, эмоционального и физического развития. Вспоминая двенадцать лет школы, в которые я всегда был одним из самых маленьких и неизменно самым младшим в каждом своем классе, я думаю, что они были правы.
Поскольку мы с трудом сводили концы с концами на ту зарплату, которую получал отец в период Депрессии, об обучении в частной школе с более передовой учебной программой не могло быть и речи. Нам вообще повезло, что он сумел устроиться охранником в Сберегательный банк и финансовый трест Харриса. Возможно, в этом сыграли свою роль его боевые награды, полученные в Первую мировую войну.
Депрессия пронизывала все стороны нашей жизни. Чтобы прожить на заработки отца – 25 долларов в неделю, – мы никогда не выбрасывали еду и носили одежду до тех пор, пока она не разваливалась. Я бережно хранил, например, пишущую машинку «Смит-Корона», которую отец выиграл в писательском конкурсе, или военный бинокль, который он привез с войны. Оба эти предмета в конце концов стали частью моего немногочисленного имущества, которое сопровождало меня повсюду следующие тридцать лет. В течение всей жизни я встречал людей, переживших Депрессию и сохранивших маниакальную, зачастую иррациональную бережливость и бессмысленное с экономической точки зрения стремление к накоплению запасов.
Денег было мало, и даже мелочью никто не пренебрегал. Увидев на улице истекавших по том работников Управления общественных работ (Works Progress Administration, WPA, крупнейшей организации по обеспечению полезной занятости безработных, созданной в 1935 году президентским указом в рамках «Нового курса» президента Рузвельта), я занял пять центов и купил пакетик Kool-Aid
[9]. Я приготовил из него шесть стаканов напитка и продал их по центу. Продолжая это дело, я убедился, что даже несколько центов достаются тяжелым трудом. Однако следующей зимой, когда отец дал мне гривенник за уборку снега с тротуара перед нашим домом, я открыл для себя настоящую золотую жилу. Я договорился на тех же условиях с нашими соседями и вернулся домой после изматывающего дня уборки снега, мокрый от пота, но разбогатевший на целую пару долларов – почти половину того, что зарабатывал за день отец. Вскоре моему примеру последовали многие из соседских детей, и моя золотая жила иссякла, а я получил первый урок того, как конкуренция может снизить доходность.
Когда мне было восемь лет, отец подарил мне на Рождество шахматы. Один его приятель сделал доску из куска войлока, на который наклеил клетки из светлого и темного дерева. Эту доску можно было складывать и даже скручивать в рулон. Фигуры были из классического набора Стаунтона, который с тех пор стал моим любимым, – черные шахматы цвета черного дерева против белых цвета сосновой древесины. После того, как отец научил меня основам игры, со мной решил сыграть наш сосед, живший через дорогу, некто Смитл по прозвищу Смитти. Я часто бывал у него в гостях, так как у них в доме был бильярдный стол, и незадолго до этого мне разрешили играть на нем. Смитти легко выиграл у меня первые две партии в шахматы, но затем обыгрывать меня стало труднее. Еще несколько партий спустя выиграл я. После этого Смитти ни разу не смог меня победить, и, сыграв еще несколько партий, в которых мое преимущество становилось все сильнее, он просто отказался играть со мной. В тот же вечер отец сказал мне, что мне нельзя больше играть на его бильярде.
– Но почему? – спросил я.
– Потому что он боится, что ты прорвешь кием сукно.
– Не может быть! Я играю там уже давно, и он видел, что я всегда очень осторожен.
– Знаю, но так он решил.
Такое обращение огорчило и возмутило меня. В моем книжном мире способности, упорный труд и находчивость вознаграждались. Смитти должен был радоваться моим успехам, а если он сам хотел добиться большего, ему следовало тренироваться и учиться, а не наказывать меня.
Прежде чем наступило следующее Рождество, эта миниатюрная шахматная война сменилась настоящей: Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну.
