Мадам Пестерева развлекала своих гостей рассказами о Паше Силаковой и устраивала потеху в студенческих аудиториях.
– Ну-с, молодой человек, – старомодно обращалась она к студентке, словно к существу мужского пола, поставив ее перед публикой по команде «смирно!». – Что вы можете рассказать о роковых заблуждениях Николая Васильевича Гоголя?
И скорый, радостный, изготовленный по подсказкам сокурсниц следовал ответ Паши Силаковой:
– Мистические настроения Гоголя, навеянные ему отцами церкви с их мрачной и отсталой философией, привели и не могли не привести к духовному краху великого русского писателя. В результате этого краха он сжигает второй том «Мертвых душ», который, впрочем, был слабее первого тома оттого, что оказался пропитан растленным духом церковников, скрывавшихся в катакомбах и мрачных закоулках Оптиной Пустыни и прочих притонах воинствующих мракобесов…
– Так-так. Вы, конечно, прочли второй том и оттого так уверенно его отрицаете?
– Нет. Все это нам рассказывала еще в селе учительница литературы Эда Генриховна Шутенберг, и девочки мне помогли. Заучить.
– Ссыльная учительница?
– Да. Но она потом исправилась, была восстановлена. И орденоносец даже сделалась.
– Может быть, она даже заслуженной учительницей стала?
– Да. Я забыла сказать. И заслуженной.
– И она вас, деревенских учащихся, приучала к самостоятельности мышления?
– Упорно приучала. Настойчиво. Много сил положила на это дело.
– Ну что ж, – едва заметной улыбкой, блуждающей по лицу, мадам Пестерева призывала в свидетели аудиторию, продолжая показательный спектакль, предлагая простодушной Паше Силаковой «исследовать эпоху Пушкина», и даже подталкивала ее кивками головы и «наводящими» репликами на нужное направление. И Паша вдохновенно обличала высший свет и пагубную эпоху, в которых великий поэт и мученик погряз, крыла графа Бенкендорфа, саркастически сокрушала царя, критикуя его, будто пьющего бригадира на колхозном собрании, резко и беспощадно, и заключала, что ничего другого, как «погибнуть на благородном поле брани», великому поэту и не оставалось, «интриги, придворные интриги погасили светоча русской поэзии…».
– Здорово вы их! – качала головой мадам Пестерева. – Ну что ж, давайте зачетку. Не каждый день даже в стенах нашего института так вот досконально анализируют поведение классиков.
Лерка, жена Сошнина (ныне, как и полагается по современной моде, они в разводе, судом еще не оформленном), училась с Пашей Силаковой в старших классах починковской школы. Она узнала, как потешаются в институте над добрейшим человеком, как ученая дама превратила девку в домработницу.
– Это что? Это вот как? – орала Лерка, человек маловыдержанный. – Хулиганов вяжете! В вытрезвитель пьяниц тянете. А это, это что? Когда над нами, деревенскими, перестанут глумиться новоявленные аристократы?!
– Не ори ты и на Бога меня не бери! Давай думать, как девку спасать.
Придумали перевести Пашу в ПТУ сельскохозяйственного направления – учиться на механизатора широкого профиля. Паша в рев: «Хочу быть ученой! Ну, пусть хоть переведут в училище дошкольного воспитания, раз я тут осилить не могу…»
Сошнин взял Пашу Силакову за руку и отвел к ректору пединститута домой, к Николаю Михайловичу Хохлакову, известному книгочею, у которого и «пасся» в библиотеке Леонид. В свое время, вернувшись из заключения и не подыскав еще работу, тетя Лина стирала и убиралась в доме профессора.
Николай Михайлович – по облику типичный профессор. Грузен, сед, сутул, носил просторную вельветовую блузу, не курил табак, не пил вина. Пыльными книгами до потолка забита четырехкомнатная квартира, и все это, как и рассчитывал Леонид, произвело на Пашу Силакову большое впечатление. Когда Николай Михайлович объяснил ей, что для современного ученого она слишком прямодушна, да еще добавил, что сельский механизатор ныне зарабатывает больше ученого-гуманитария, Паша махнула рукой:
– Не всем ученым быть. Надо кому-то и работать. Где у вас поганое ведро? – И, задрав подол, начала мыть пол, протирать мебель, книжные шкафы в квартире недавно овдовевшего профессора, крича при этом на весь «ученый» дом: «Я! Ты! Он! Она! Вместе будет вся страна!..»
Пока не освободилось место в общежитии, Паша и жила у профессора, иногда навещала Сошнина, еще с порога хайлая возмущенно: «Ну и засвинячился ты, братец-кондратец!»
Училась Паша в ПТУ хорошо, сделалась выдающейся на всю область спортсменкой, в метании диска побила все местные рекорды, даже ездила на зональные соревнования и на Спартакиаду народов СССР в столицу, после возвращения из которой Сошнин едва ее узнал. Перекрашенная в золотой цвет, с шапкой завитых, да и не завитых, а прямо-таки взвихренных волос, с засиненными веками, в джинсовом костюме, в сапогах а-ля мушкетер Боярский явилась Паша в родные края – бурная, все сокрушающая, с цигаркой в зубах.
– Знай наших! Поминай своих! Мы, деревенские, можем вести себя похлеще лахудров с филфака!
«Э-э, – затосковал Сошнин, – этак дело пойдет – деревня лишится еще одного хорошего работника, город приобретет зазвонистую хамку». И с помощью все того же Николая Михайловича и Лерки спровадил Пашу на центральную усадьбу родного починковского колхоза «Рассвет», где она работала механизатором наравне с мужиками, вышла замуж, родила подряд трех сыновей и собиралась родить еще четверых, да не тех, которых вынают из чрева с помощью кесарева сечения и прыгают вокруг: «Ах, аллергия! Ах, дистрофия! Ах, ранний хондроз…»
– Мои мужики на земле работать будут, в моря ходить, в космос летать. – И, слабое существо, мать и женщина, со вздохом добавляла Паша: – А все ж хоть бы один, как Николай Михайлович, ученым сделался…
– И ты меня не увезешь. И я, наверно, не уеду. А тройка? Тройка – это ложь! И я давно не верю деду, – пробормотал Сошнин, все лежа на диване и радуясь, что поезд на Хайловск прошел, до завтра не будет туда оказии, кроме автобуса, на автобусе же трястись в такую погоду боевые раны не велят. Вот завтра или послезавтра укрепится духом и поедет к Паше в гости, может, и до тестя с тещей доберется – от Починка до Полёвки рукой подать. Надо бы Лерке позвонить. Давно не звонил. Да ведь по голосу догадается, что опять что-то стряслось с человеком.
И это терпит.
Итак, на чем же мы остановились? На противоречиях жизни? Почему люди бьют друг друга? Какой простой вопрос! И ответ проще простого: «Охота, вот и бьют…»
Начальник Хайловского райотдела УВД Алексей Демидович Ахлюстин, мыслитель и боец, говаривал: «Половина людей на земном шаре нарушает или собирается нарушить, другая половина нарушать не дает. Пока равновесие. Дальше может наступить нарушение баланса…»
«А Лерке все ж надо позвонить. Что она там? Как?» – Сошнин повернул руку с часами к свету, тускло сочащемуся из давно не мытого окна, из-за пузато вспученного «гардеропа», – полпятого. Лерка кончает работу в шесть. Пока за Светкой в садик зайдет, в магазин, туда-сюда, раньше восьми нечего и думать звонить. На работу разве? Но там же бабье! Изнывающее в белой аптеке от белого безделья, от запаха лекарств, дурманящего плоть и ум. «Твой», – зашебутятся возбужденные бабьи умы. «Денег занять хочет», «По ласкам соскучился…», «Об ребенке родном вспомнил»…
