Спрашиваю про ножи, он отрицательно качает головой.
– Нет-нет. Ножи в посудомоечную машину я не кладу.
Спрашиваю, почему нет, и он отвечает, что не знает. Молчит и смотрит искоса, виновато.
– Ножи я мою только руками. В раковине.
Высказываю предположение, что ножи в пластиковом контейнере нарушат порядок в мире.
– Да нет же! – взрывается он. – Вы понимаете меня, доктор Бонсан, правда, не все понимаете.
Прошу помочь мне понять.
– Порядок в мире уже нарушен. Я нарушил его прошлым летом, когда попал на поле Аккермана. Только я не понимал этого. Тогда не понимал.
– Ну а теперь? – спрашиваю я.
– Понимаю. Не все; но, думаю, достаточно.
Спрашиваю, пытается ли он вернуть порядок или только не дать ситуации ухудшиться.
Какое невыразимое облегчение появляется у него на лице, расслабляя мышцы. Словно что-то невысказанное раздирало изнутри, просилось наружу, и вот наконец-то произнесено! Я живу ради таких минут. Нет, болезнь от этого не отступит, зато на какое-то время Н. будет легче дышать. Вряд ли он ожидал такого поворота. Обычно пациенты не верят в то, что боль может отступить.
– Исправить я ничего не могу, – шепчет он. – Я могу немного сдержать их… Да, до сих пор получалось.
Вот мы и опять на развилке. Можно спросить его, что случилось прошлым летом – в августе прошлого года, как я понимаю – на поле Аккермана; хорошо подумав, говорю себе, что пока рано. Лучше не буду торопиться и расшатаю корни больного зуба посильнее. Скорее всего эта зараза мучает его дольше, чем кажется. То, что произошло прошлым летом, вероятно, лишь привело механизм в действие.
Спрашиваю о других симптомах. Он смеется в ответ:
– На это уйдет целый день, а у нас осталось… – смотрит на часы, – двадцать две минуты. Кстати, двадцать два – хорошее число.
– Не потому ли, что оно четное? – спрашиваю я.
Он кивает так, что становится ясно: я трачу время на очевидное.
– Мои… мои симптомы, как вы их называете, можно разбить на группы, – поднимает глаза к потолку, – на три группы. Они рвут меня, раздирают мне душу и пронзают ее… Боже мой, боже… пронзают и торчат, как эти сволочные камни на сволочном поле.
Слезы струятся по щекам. Поначалу он, похоже, и не замечает. Просто лежит на кушетке, сплетя пальцы, и смотрит в потолок. Затем протягивает руку к столику рядом, на котором высится Бесконечный Запас Салфеток в коробке. Н. берет две, вытирает щеки, комкает салфетку. Та исчезает в сплетении пальцев.
– Есть три группы, – продолжает он слегка дрожащим голосом. – Счет – это первая группа. Считать важно, хотя и не так важно, как трогать. Есть вещи, которых мне необходимо коснуться. Например, горелки на плите. Без этого я не выйду из дома утром и не лягу спать вечером. Я могу и на вид определить, что они выключены, рукоятки смотрят вертикально вверх, горелки холодно-черные. Нужно потрогать – ведь необходимо удостовериться. Ну и, конечно, нужно потрогать дверцу духового шкафа. Затем я должен потрогать выключатели света, прежде чем выйти с работы или из дома. Вроде мелочь, однако я не отойду от выключателя, не шлепнув его дважды. Прежде чем сесть в машину, я должен четыре раза шлепнуть по крыше. И шесть раз, когда добираюсь до места назначения. Четыре – хорошее число, шесть – просто здорово, а вот десять… десять – это как…
Он не вытер одну дорожку, оставленную слезой. Та пролегла зигзагом от уголка глаза до мочки уха.
– Как встречаться с девушкой своей мечты? – подсказываю я.
Он улыбается приятной усталой улыбкой; улыбкой, которая все реже и реже встает с ним из постели.
– Точно, – соглашается он, – и шнурки ее кед завязаны снизу, чтобы все об этом знали.
Трогает ли он что-нибудь еще? Я спрашиваю, уже зная ответ. Уж я-то повидал людей, подобных Н., за пять лет практики. В моем воображении эти несчастные – словно жертвы хищных птиц, которые неотрывно их клюют. Птицы эти невидимы для жертв – во всяком случае, пока психиатр (хороший или просто удачливый, а желательно и хороший, и удачливый) не брызнет на их крылья каким-то своим, специальным люминолом и не выставит их на свет. Птицы невидимы, зато такие же настоящие, как и их жертвы. Совсем уж чудом кажется то, что многие невротики умудряются жить нормальной жизнью, несмотря ни на что. Они работают, едят (правда, часто недостаточно или, напротив, слишком много), ходят в кино, занимаются любовью со своими женщинами или мужчинами, женами и мужьями. И все время птицы сидят, вцепившись когтями, и клюют, выдирая кусочки плоти.
– Мне приходится много чего трогать. – И вновь взгляд с усталой приятной улыбкой обращен в потолок. – Проще назвать, чего я не трогаю.
Значит, говорю, хоть считать и важно, трогать важнее. Что же важнее прикосновения?
– Ставить на место, – отвечает он и внезапно начинает дрожать, прямо-таки трястись как пес, брошенный под холодным дождем. – Боже мой!..
Неожиданно он выпрямляется и садится на кушетке, спустив ноги на пол. На столике, рядом с Бесконечным Запасом Салфеток, стоит ваза с цветами. Быстрым движением Н. переставляет коробку и вазу так, что они образуют диагональ. Выхватив два тюльпана из вазы, укладывает их стеблем к стеблю – один цветок упирается в коробку с салфетками, а другой – в вазу.
– Так безопаснее. – Он выглядит неуверенным, потом кивает, словно в уме соглашается с тем, что так действительно безопаснее. – Для всего мира. – Н. вновь неуверен и заканчивает мысль: – Пока, на некоторое время.
Смотрю на часы. Время наше вышло, и, похоже, мы успели много для первого раза.
– Что ж, до встречи на следующей неделе, – говорю я. – Время и место для распугивания летучих мышей остается прежним.
Иногда я превращаю эту шутку в вопрос. В случае с Н. – нет. Он должен вернуться и прекрасно это знает.
– Значит, никаких волшебных пилюль? – спрашивает он.
На сей раз улыбка такая грустная, что нет сил смотреть ему в глаза.
Говорю, что вообще-то должно полегчать – немного позитива никогда не повредит, вам скажет так любой психиатр. Затем советую выбросить весь амбиен и «таблетки с зеленым мотыльком» – я так понимаю, лунесту. Если от них нет толку ночью, то днем они могут лишь навредить. Заснуть за рулем на скоростном шоссе – вряд ли лучший способ решить проблему.
– Согласен, – говорит он. – Доктор, а ведь мы так и не касались причины всего этого. Я ведь знаю, в чем дело…
Убеждаю его, что на следующей неделе мы обязательно об этом поговорим. А пока прошу Н. завести таблицу, поделенную на три части, куда он будет заносить все, что считает, трогает и расставляет по местам. Согласен ли он вести такие записи?
– Да!
Спрашиваю, как бы между прочим, не появлялось ли у него мыслей о самоубийстве.
