– Перетопчется, – буркнул Мыкола,
однако все-таки сдвинул обмякшее Кирино тело на табурет. – И никакая это
не дивчина, а задержанная!
Голоса, движения, даже грубые прикосновения
Мыколы доходили до Киры словно сквозь туман. Все тело, да что – все мысли
сделались вялыми, заторможенными. Она открыла глаза и сонно удивилась тому, с
какой странной, назойливой пристальностью уставился на нее Полторацкий,
бросивший вдруг строчить пером по бумаге.
– Вы шо, знаете ту женщину? –
спросил он вкрадчиво. – Знакомы вам ее фамилия, имя, отчество?
Кира слабо качнула головой: нет, не отрицая, а
как бы отгоняя от себя догадку. Слишком страшной, непереносимо страшной была
эта догадка… и такой привязчивой, куда хуже Панькова взгляда! Кира гнала ее, но
догадка настойчиво кивала коротко стриженной черноволосой головой, размахивала
подолом длинной, почти до щиколоток, полосатой юбки, поигрывала худым,
загорелым телом под джинсовым жилетиком, который она частенько носила без
всяких блузок, уверяя, что это выглядит очень сексуально и не буржуазно. Вот и
сегодня так ее надела, отправляясь на романтическое свидание…
– А скажите, гражданин Фридунский, –
между тем вопрошал лейтенант, не сводя, впрочем, въедливого взора с
Киры, – вы встречали убитую прежде? Знаете ее?
– Никогда не видел, никогда! –
истово замотал головой Фридунский. – Однако как зовут – знаю, рядом с ней
валялась сумка – раскрытая, все вывалилось наружу. И… вот, я подобрал паспорт.
Он пошарил в кармане джинсов – и достал
смятый, тускло поблескивающий полиэтиленовой оберткой документ. Полторацкий
взял его, открыл, долго листал и вчитывался, от усердия шевеля губами, – а
когда снова поднял глаза на Киру, в них сверкало мрачное торжество. И
размеренно провозгласил:
– Убитую звали Вихновская Алла Борисовна.
Год рождения – 1968-й, место рождения – город Горький. Отметок о браке нет.
Адрес прописки…
– Погодь, Панько! – вдруг подал
голос Мыкола, от изумления забывший всякую субординацию. – Эта Вихновская…
она тоже жиличка Катигробихи! Как эта! – указующий перст в сторону
Киры. – Но как же так? Она только нынче утречком живая была! Как же она
могла успеть помереть?!
Лейтенант отложил паспорт и, медленно выйдя
из-за чиновного барьера, приблизился к Кире.
– А не думаешь ли ты, Мыкола, шо ей
подсобили с этим делом? – тихо спросил он, прищуренным оком озирая Киру с
ног до головы. – Бывают такие ловкие дамочки… всякая работа в руках горит!
С утра она на большой дороге разбоем промышляет, грабит автобус Феодосия –
Симферополь. А под вечер встречается со своей подругой на Карадаге – и
воровски, предательски помогает ей расстаться с жизнью… А кстати,
гражданин! – обернулся он к Фридунскому. – Труп целый был?
– Это как… целый? – бледнея,
переспросил тот, делая невольный шажок к двери.
– Как, как! – сердито передразнил
Мыкола, простирая свою длинную, оглобельную ручищу и ловя Фридунского за
плечо. – Тебя человеческим языком спрашивают: труп целый был? Не
расчлененный?
– Расчле…
Задыхающийся, смертельно испуганный шепот
Фридунского было последнее, что услышала Кира, а его мелово-бледное,
вытянувшееся лицо с черной кляксой бороды – последнее, что она увидела.
* * *
Вокруг залива Коктебля
Лежит советская земля:
Колхозы, бля, совхозы, бля, природа.
Но портят эту красоту
Сюда летающие «Ту» —
Туристы, бля, моральные уроды!..
Назойливый голос лез в уши, пилил голову,
словно пилой. Это тьма, застелившая Кирины глаза, уныло, скучно повизгивала:
Стоит девчоночка, ей-ей,
А под юбчоночкой на ней
Все голо, бля, все голо, бля, все голо…
– Заткнись, брильянтовая! – истошным
голосом закричал кто-то. – Не рви душу!
Кира испугалась, что это кричит она, – и
распахнула глаза.
Две смутно различимые фигуры, замершие перед
нею, медленно поплыли слева направо… Кира сцепила зубы, невероятным усилием
попытавшись остановить головокружение.
– Стоять, Буян, – пробормотала с
трудом.
Фигуры послушались – вернулись на место.
– Гляди – очухалась! – сказала
тощенькая малокровная девица, похожая на пэтэушницу, и по ее бледному
востренькому личику скользнула порочная улыбочка: – Что, замаяли хахали до
того, что и на ногах не стоишь? А не умеешь – не берись! Каждое лето понаедут с
России москалихи наш хлеб отбивать, а сами хрен от редьки отличить не могут!
Она захохотала и села в углу прямо на пол,
широко расставив ноги.
«А под юбчоночкой на ней…» – проплыло в
голове, и Кира отвернулась.
– Ай, молодая, зачем голой задой на
грязном полу садишься? – послышался надтреснутый голос. – На, возьми
мой платок, подстели. И не лезь к женщине, дай ей, бедной, в себя прийти!
Что-то зашуршало, зашумело, забрякало,
мелодично зазвякало рядом с Кирой, и в лицо ей близко-близко заглянули
огромные, черные и жаркие глаза – такие жгучие, что Кира невольно отстранилась.
– А ты меня не бойся, доча, – снова
раздался вкрадчивый голос. – Я не цыганка, я сербиянка – я тебя не обману,
всю правду скажу!
– Сон, что ли? – выдохнула Кира,
слабо поводя перед лицом рукой, как бы отгоняя призраков, однако назойливое
видение не исчезло, а снова засмеялось:
– Ты еще перекрестись! Нет, доча, до
завтрашнего утра я никуда не денусь.
– А сейчас – что? И где я?
Кира оперлась ладонями во что-то жесткое,
деревянное – села. Какая-то лавка, низкая и широкая, стоит в углу тесной
комнаты, которую довольно ярко освещает большая лампочка, висящая на голом
шнуре. Стены грубо оштукатурены, пол бетонный. Одной стены нет вообще – вместо
нее решетка. Возле этой решетки, подоткнув под себя цветастую шаль, сидит
«девчоночка в юбчоночке» – скаля зубы, оглядывает Киру.
– Сейчас, подруга, ночь! – пояснила
она своим сиплым, прокуренным голосом, в котором прорывались
неприятно-визгливые ноты. – А ты – в «обезьяннике» поселка
Коктебля… – последовал долгий и однообразный ряд неизбежных рифм.
– Замолчи ты! – Цыганка махнула на
нее узкой смуглой ладонью. – Смотри, совсем беднягу напугала!
