Я мечтал, чтобы ее не стало, чтобы тело ее (до отчаяния материальное) перестало быть материальным, чтобы оно растаяло, превратилось в ручеек и утекло или, превратившись в пар, улетучилось через окно — но тело было здесь, тело, которое я ни у кого не отнял, никого не победил в нем и не уничтожил, потасканное, брошенное супругом тело, тело, которым я хотел воспользоваться, но оно воспользовалось мной, и теперь, конечно, нагло радуется, прыгает и куролесит.
Мне никак не удавалось сократить минуты моего невыносимого страдания. Лишь около половины седьмого она начала одеваться. Заметила на своей руке красную полосу от моего шлепка, погладила ее. Сказала, что это будет памятью до тех пор, пока она снова не увидит меня; затем сразу оговорилась: хотя, конечно, увидит меня гораздо раньше, чем эта память исчезнет с ее тела; она стояла против меня (один чулок надет, другой в руке) и просила пообещать ей, что мы действительно увидимся еще до того. Я кивнул; ей мало было этого: хотела, чтобы я пообещал ей, что до того времени мы увидимся еще много раз. Одевалась она долго. Ушла около семи.
5
Я открыл окно, мечтая о ветре, который мгновенно бы выдул любое воспоминание об этом потерянном дне, любые остатки запахов и ощущений. Затем быстро убрал бутылку, привел в порядок подушки на тахте и, когда мне показалось, что все следы заметены, опустился в кресло у окна и стал ждать (почти просительно) Костку: его мужского голоса (я невообразимо мечтал о низком мужском голосе), его долговязой худой фигуры с плоской грудью, его спокойного повествования, странного и умного, и того, что, быть может, он расскажет мне о Люции, которая, в отличие от Гелены, была столь сладостно нематериальна, абстрактна, столь бесконечно далека от конфликтов, нервозности и драм и все-таки каким-то образом воздействовала на мою жизнь: пришло на ум, что, быть может, она воздействует на нее так, как, по мнению астрологов, воздействуют на человеческую жизнь движения звезд; да, я сидел, утонувши в кресле (под открытым окном, в которое выгонял Геленины запахи), и мне вдруг подумалось, что я, пожалуй, знаю разгадку моего мистического ребуса и знаю, почему Люция промелькнула на небосклоне этих двух дней: лишь для того, чтобы превратить в ничто мою месть, чтобы превратить в пар все, ради чего я ехал сюда, потому что Люция, женщина, которую я так любил и которая так непостижимо в последний миг ушла от меня, есть не что иное, как богиня ухода, богиня бесплодного бега, богиня пара; и мою голову она все еще держит в руках.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. Костка
1
Уже много лет мы не виделись, да, впрочем, и виделись-то в жизни всего несколько раз. Странное дело: мысленно я ведь встречаюсь с Людвиком Яном очень часто и обращаю к нему, моему главному противнику, целые филиппики. Я настолько привык к его нематериальному присутствию, что явно смешался, когда вчера вдруг, по прошествии множества лет, встретил его в образе реального человека из плоти и крови.
Я назвал Людвика своим противником. Есть ли у меня для этого основания? Волею обстоятельств я встречался с ним всякий раз, когда оказывался в беде, и именно он всегда протягивал мне руку помощи. Однако под этим внешним союзом всегда зияла бездна внутреннего несогласия. Мне трудно судить, осознавал ли его Людвик в той же мере, что и я. Он, несомненно, придавал нашему внешнему согласию большее значение, чем нашей внутренней несхожести. Непримиримый в отношении внешних противников, он был снисходителен в отношении разладицы внутренней. Я же — напротив. Для меня важно как раз обратное. Тем самым я вовсе не хочу сказать, что не люблю Людвика. Я люблю его, как любим мы своих противников.
2
Впервые я узнал его в сорок седьмом на одном из шумных собраний, которыми тогда бурлила высшая школа. Решался вопрос о будущем народа. Это ощущалось всеми, понимал это и я и во всех дискуссиях, спорах и голосованиях держал сторону коммунистического меньшинства против большинства, которое в вузах тогда составляли клерикалы и национальные социалисты.
Многие христиане — католики и протестанты — ставили мне это в укор. Они считали предательством, что я примкнул к движению, на щите которого написано безбожие. Теперь, встречаясь с ними, вижу: они полагают, что хотя бы по истечении пятнадцати лет я осознал наконец свое тогдашнее заблуждение. Но я должен разочаровать их. И по сию пору я ничего не изменил в своих взглядах. Безусловно, коммунистическое движение безбожно. Но лишь христиане, что в своем глазу бревна не замечают, могут винить в том один коммунизм. Я говорю: христиане. Однако где они? Я вижу вокруг себя одних мнимых христиан, живущих точно так, как живут безбожники. Но быть христианином — означает жить иначе. Это означает идти по пути Христову, уподобиться Христу. Это означает отречься от личной корысти, благоденствия и власти и обратиться лицом к бедным, униженным и страдающим. Но разве церковь сделала это? Мой отец был пролетарием, вечно безработным, но смиренно верил в Бога. Он обращал к Нему свое благочестивое лицо, но церковь никогда не обратилась лицом к отцу. Покинутый ближними, покинутый в стенах церкви, он был один на один со своим Богом, пока болезнь не свалила его и не довела до могилы.
Церковь не поняла, что рабочее движение — это движение униженных и взыскующих справедливости. Поистине вопреки духу Христову, церковь отвернулась от них. Она не проявила ни малейшего интереса вместе с ними и во благо их порадеть о царствии Божием на земле. Церковь объединилась с угнетателями и тем самым отняла у рабочего движения Бога. А ныне она пытается поставить в укор движению его безбожие? Какое фарисейство! Социалистическое движение воистину безбожно, но я усматриваю в том Божий выговор нам, христианам! Выговор за наше бессердечие к бедным и страдающим!
И что же делать мне при таком положении вещей? Ужасаться тому, что уменьшается число приверженцев церкви? Или ужасаться тому, что в школах дети воспитываются в антирелигиозном духе? Какое безрассудство! Истинная религиозность не нуждается в благосклонности светской власти. Светская неприязнь лишь упрочивает веру.
И уж не прикажете ли мне воевать против социализма, поскольку он — по нашей же вине — безбожен? Еще большее безрассудство! Я могу лишь глубоко сожалеть о трагической ошибке, которая увела социализм от Бога. Я могу лишь объяснять эту ошибку, лишь трудиться во имя ее искупления.
Впрочем, откуда эта ваша обеспокоенность, мои братья во Христе? Все делается с соизволения Божиего, и я часто спрашиваю себя, уж не предумышленно ли Всевышний отнял у человечества возможность постичь, что нельзя безнаказанно покушаться на Его престол и что даже самое справедливое устройство светских отношений без Его участия не выстоит и погибнет?
Я помню годы, когда наши люди чувствовали себя уже на пороге рая. И были горды, что это их рай, для которого никто на Небесах им не нужен. Но вскоре этот рай внезапно растаял у них под руками.
3
Надо сказать, до Февраля мое христианство как раз было на руку коммунистам. Они с интересом слушали, когда я толковал им социальный смысл Евангелия, выступал против обветшалости старого мира собственности и войн и доказывал родственность христианства и коммунизма. Для них важно было привлечь на свою сторону самые широкие народные слои, в том числе, конечно, и верующих. Но вскоре после Февраля все стало меняться. Будучи ассистентом кафедры, я встал на защиту нескольких студентов, которых должны были исключить из университета по причине политических убеждений их родителей. Я протестовал против этого и вступил в конфликт с руководством факультета. И тут вдруг начали раздаваться голоса, что, дескать, человек, столь рьяно исповедующий христианство, не может достойным образом воспитывать социалистическую молодежь. Похоже было, речь шла о моем пребывании на факультете. И тут до меня дошли слухи, что на пленарном партийном собрании меня взял под защиту студент Людвик Ян. Он говорил, что было бы сущей неблагодарностью забывать то, что я значил для партии до Февраля. А когда ему стали колоть глаза моим христианством, он ответил, что в моей жизни это будет всего лишь переходной фазой и что в силу своей молодости я непременно преодолею ее.
