Остров накрыла белесая пелена. Пропала и лодка с Каликсом, и очертания королевской сикоморы. Лишь золотистая тропа мерцала в траве, но еще чуть-чуть, и она канет в хмарь.
– Пошли. – Фил сделал шаг. – Пока еще что-то видно…
У Франциска подгибались ноги, но младший брат так уверенно встал на золотистую тропинку, что мальчику пришлось последовать за ним, и побыстрее. Тропинка оказалась полоской мерцающего чудесного песка: здесь будто шел кто-то с мешком золотой пыли, а та высыпалась в дырку.
След то прерывался, то, напротив, был отчетлив. Филипп поднял корявую палку и, выставив перед собой словно копье, двинулся в глубину острова.
Франц замешкался.
Плакальщик будет ждать в тумане.
«Нет. Не пойду! Нет!»
– Не стой там, – сухо проговорил Филипп. – Иначе они вернутся.
Франц закусил губу и нырнул за братом в белую завесу.
Мальчики поднялись по каменистому берегу. Туман наплыл и обступил их со всех сторон, искажая звуки шагов и дыхания. Франц старался дышать как можно тише, но не мог. Сердце стучало так громко, а кислород никак не мог насытить легкие, и мальчику казалось, его вздохи разлетаются по всему лесу.
Он чувствовал, что ни в коем случае нельзя оставлять тропинку. Золотой песок дарил чувство надежности и спокойствия, и Франц понимал: если сойдет с дорожки, пропадет. Тропа убережет и доведет до печати, такой же золотой и сияющей, и они смогут открыть вторую тайну Принца…
Деревья и кустарники пытались остановить путников, цеплялись за одежду, тянули к себе, норовя стащить с тропинки. Пару раз, когда Франциск застревал в кустах, Филипп возвращался и освобождал брата, без жалости кромсая ножиком хищные лозы.
Даже камни на этом острове были злокозненные: то и дело выставляли скользкие бока или острые сколы, чтобы путники подворачивали ноги. В конце концов братьям пришлось идти гуськом: впереди младший, а следом – старший, и Франц даже придерживал близнеца за рубашку, чтобы не потеряться. Он тоже подыскал палку и теперь отводил ею колючие лозы, а если оскальзывался, опирался на нее, чтобы не потерять равновесия.
Так они и шли, медленно и тяжело прокладывая себе дорогу в тумане.
Жизнь в этом лесу замерла: птицы не пели, звери не шуршали, и даже ящерки, притаившиеся на валунах, были недвижимы, точно мраморные изваяния. Угасшая бесцветная листва не колыхалась. Все окутала тишина – глубокая, мертвая.
Франц не мог отделаться от мысли, что за ними следят, но, когда оборачивался, видел только белесую пелену и тающее в ней золото тропинки.
Минут через десять из глубины тумана раздалась песня.
Франциск узнал пение Беспамятных, сжал покрепче рубашку младшего брата и зашагал дальше, стараясь не слушать голоса.
Вскоре песня умолкла, но тут же зазвучала другая, причем гораздо ближе.
Пели не только Беспамятные – им на помощь пришли иные голоса, еще чудесней и причудливее прежних. Ничего подобного Франциск еще не слыхал. Туман наполнился прекрасными, но тоскливыми голосами, которые складывались в слова:
Знай: не придет рассвет,
Солнцу не хватит сил,
Ты как слепой агнец,
Света себе просил…
Ждал в темноте и звал,
Прятал слезу в ладонь,
Тот, кто тебя любил,
В реку сойдет водой…
Ты не вернешь его:
Стоит ли звать туман?
Все, что ты знал, – печаль!
Все, что ты знал, – обман.
Холодно: смерть кругом,
Нет больше сил идти,
Дай мне тебя обнять,
Ты же в конце пути…
Этот зов, безутешный и неумолимый, проник в самое сердце Франциска и вытянул из него все те образы и мысли, что приходили к мальчику в тихие лунные ночи, когда он не мог уснуть, а лежал и глядел на своего умирающего брата…
Вся боль, скопившаяся за эти годы, обрушилась разом.
Франц замедлил шаг и наконец остановился. Курчавые завитки тумана выползли из-под коряг и потянулись к ногам.
Пустота. Страх.
Одиночество.
Франц был одинок. Его брат болеет, он всегда наедине с недугом в своем тесном замкнутом мирке, а Франциск… один как перст. Беспомощный, точно пес, привязанный к забору в снежную бурю.
Мальчик чувствовал, что причиной болезни мог быть тот самый случай.
А виновником того самого случая, пожалуй, можно было считать его.
Это он должен лежать в кровати и угасать. Он, Франц, и никто больше!
Эта боль прогрызала дыру в сердце, разъедала внутренности словно ржавчина – старую лохань. Внутри выла стая диких голодных псов, которым Францу нечего было бросить, чтобы защититься: ни кусочка хлеба не хранилось в его котомке.
Все эти годы ему было так больно оттого, что он не хотел признавать себя виноватым и не мог излечить брата.
Единственный шанс спасти Филиппа – ключ от волшебного мира, на который так уповал Франциск, – обернулся обманом. Ложью. Ловушкой.
Человеческий мир, в котором родился и должен был жить Франциск, был грязным, безжалостным, не знающим милосердия. Мальчик ни в ком не нашел бы поддержки и сочувствия. Темнота и вечное одиночество…
Глаза заволокли слезы, и Франц застыл, выпустив рубашку брата и не в силах двигаться дальше. Он вдруг понял, что больше не может нести эту ношу.
Не может.
Мальчик слепо смотрел в туман, уйдя мыслями в темную комнату с дверью, которая всегда была заперта…
Он понял: это его наказание.
Которого он всегда избегал, но которое должен был принять.
Прошло столько лет, а он до сих пор не расплатился за ошибку.
Тучи растут вдали —
Скоро придет гроза,
Смоет твою печаль,
Смоет твои глаза…
Пальцы разжались, палка со стуком упала на камни. Забыв обо всем, Франц свернул с тропы и пошел на темный зов. Этот час должен был настать куда раньше, но только теперь он был готов. Он больше не будет страдать. Забудет обо всем.
Потому что худшее наказание – помнить.
Ведь на самом деле Франциска никто не любил: ни отец, который уехал и не вернулся, даже весточки не прислал. Может, с ним случилось что-то плохое, а может, он просто не любил своего сына? Один ребенок умирал, а другой был тому причиной – стоило ли оставаться в таком доме? Отец имел право уйти.
И мать ненавидела Франца всем сердцем, и тетка, и даже Филипп, который ни разу не попрекнул брата, но на самом деле… Это ли он чувствовал?
Прежде, в Англии, брат смотрел лишь с нежностью.
А теперь – с холодом.
Не потому ли, что наконец проявил настоящие чувства?
