Он был прав. И я не мог здесь диктовать условия до тех пор, пока не смогу занять своего места. Кивнув амиго, чтобы шел, проследовал за ним, блокируя грызущие душу эмоции. Он пересёк двор, останавливаясь рядом с группой латиносов, занимающих скамейки и стол вокруг лысого кубинца, полностью покрытого татуировками.
— Ангел, — хрипло проговорил кубинец, поднимая голову, и сощурился, смотря на меня против солнечных лучей.
— Алберто, — кивнул, приветствуя его.
Раньше мы общались всего несколько раз, и ни одного из них он не смог вызвать у меня расположения. Теперь же, окинув взглядом окружающих его людей, не нужно было обладать даром предвидения, чтобы догадаться, какое влияние он имел на них. Казалось, будто все взгляды во дворе были направлены в нашу сторону. Сидящие вокруг Алберто молча взирали на меня, ожидая, чем закончится этот разговор.
— Не думал, что тебе когда-нибудь доведется оказаться здесь.
— Все мы люди, — равнодушно ответил на его замечание.
— Отойдём?
Я ничего не ответил, наблюдая, как он поднимается с места и направляется в сторону от основного скопления людей. В том, что эти заключенные полностью принадлежали ему, не оставалось ни единого сомнения. Эти люди и пальцем не пошевелят без его разрешения, опасаясь оказаться в одиночку против всех.
— Каждый знает, чего ты стоишь вне этих стен, Ангел, — без промедления начал он. — Так же, как и не секрет, что здесь много тех, кто хочет расправиться с тобой. И если ты останешься сам по себе, то сложно будет дать отпор. Я понимаю, что ты собираешься биться и выстоишь какое-то время, но всё может окончиться гораздо быстрее, чем кажется.
— Это угроза? — напрягся, чувствуя зуд в кулаках.
— Что ты? — широко улыбнулся Алберто. — Мы же амигос, верно? А я желаю друзьям только лучшего.
— И что в твоем понимании лучшее?
— Быть со своими братьями.
Внутри все передернулось в отвращении от его цинизма. Никогда и не при каких условиях я не назвал бы его братом. Но теперь требовалось какое-то время, чтобы определить сильных и слабых, понять истинные намерения моих врагов. И для всего этого нужен тыл, способный прикрыть меня, и, тем самым, дать время для укрепления позиций.
— Что тебе нужно?
— Докажи свою готовность быть с нами, и тогда никто не посмеет даже косо взглянуть в твою сторону.
И я получил свой шанс выплеснуть наружу гнев. Мне требовалось избавиться от одного арийца. Чем именно он был неугоден Альберто или кому-то там ещё, я не вникал. На следующий день во дворе завязалась драка между заключенными, разросшаяся в массовое побоище. Я смешался с толпой, подкармливая злость ударами по каждому попавшемуся мне на пути ублюдку, и пробираясь к намеченной цели.
Высокий широкоплечий нацист с огромной свастикой на спине, усевшись верхом на одного из мексиканских пареньков, с остервенением избивал его лицо. Ночь, проведенная один на один с мыслями и чертовым одиночеством, миллионом вопросов и бездной в груди, засасывающей остатки прежнего меня, окончательно стерла самообладание и грань между разумом и безумием. Разгоряченный дракой, увидев эту тварь верхом на одном из моих амигос, почувствовал, как знакомая жажда чужой смерти вытеснила все остальные желания. Достав из ботинка заточку, спрятанную перед прогулкой, я подлетел к ублюдку, сдернул его с парня, тут же ударив его головой прямо в нос. Почувствовал, как кожа стала влажной от его крови. Нацист попытался схватить меня за шею, но повторный удар головы по его морде умерил его рвение. Не медля ни секунды, я начал бить его кулаками по лицу. Его попытки к сопротивлению стали еле ощутимы, пока не прекратились окончательно. Снова и снова я бил его, упиваясь звуком ломающихся костей, видом крови на его нацистких татуировках, забыв на время о том, что всё должно быть сделано незаметно и как можно быстрее. У него изначально не было ни единого шанса против меня. Лишь услышав стрельбу охраны, вонзил ему прямо в артерию на шее заточку. Струя крови, брызнувшая из раны брызнула в лицо, утоляя мой гнев. Услышал топот ног. Один за другим заключенные упали лицом на землю. Вынув самодельное оружие, сломал его, бросая в сторону, и тут же был схвачен охраной.
С тех пор я отсиживался в одиночке, лишенный права на общие прогулки, с ещё одним убийством, прибавленным к сроку, но доказавшим каждому в том проклятом дворе, что я не просто «золотой мальчик» Сангре Мехикано, как некоторые за спиной называли меня. И со мной лучше не шутить.
Пирс пребывал вне себя от отчаяния и рвал на голове волосы из-за моего проступка. Но мне было наплевать. Единственный возможный вариант, способный вытащить меня на свободу, даже не мог рассматриваться как возможный. Копы предлагали сдать Денни, его партнеров, каналы поставки, места сделок. Другими словами они пытались сделать из меня гребаного стукача. Только я никогда не поступил бы так с собственными братьями и всем, во что верил. Верность слову и людям, хранившим преданность, подставляющимся под пули для моей защиты, людям, которых считал единственной своей семьей — это то, против чего я ни за что не пойду.
Закрыв единственный путь на волю, я почувствовал себя свободным в этом проклятом аду. Теперь можно не сдерживаться. Разбивая голову охранника, возомнившего себя моим хозяином о стену, я выпустил наружу всю ярость, тлеющую внутри. Безвыходность положения превращала меня в монстра. И если на свободе жестокость была некой составляющей моей жизни, но не её центром, то теперь она стала всем. Едкое слово, язвительная улыбка — и еще трое идиотов больше не смогли вернуться на работу, пытаясь восстановиться в больнице. Толпа надзирателей, пришедшая за реваншем, надев на запястья наручники, избивали меня дубинками и ногами до тех пор, пока я не начал выплевывать кровь из легких. Они могли убить меня, если бы захотели. Только всё управление полиции Лос-Анджелеса пребывало в такой эйфории от предстоящего суда, что их жажда шумихи в СМИ и среди общественности помешали произойти подобному. После этого «несчастного случая» охрана, приставленная ко мне, усилилась. Неделю спустя из лазарета в камеру меня сопровождали четыре человека, наставивших пушки прямо мне в лоб лишь для того, чтобы надеть наручники.
А сегодня, судя по шагам, к камере приближалось не меньше шестерых конвоиров. Им нечего было опасаться. Пока что я не собирался отыгрываться ни на одном из них. Я предвкушал слушанье, надеясь наконец-то увидеть Марину. Все мысли занимал лишь её образ и близость момента встречи. Адвокат предупреждал, что её вызовут как свидетеля, и это не стало сюрпризом. Я не мог злиться на неё за это. Хотелось наконец-то миновать этап формальностей и запретов, получив наконец-то право позвать её через Пирса на встречу и получить ответы на многочисленные вопросы. А пока внутри меня всё клокотало в нетерпении увидеть Котёнка. Хотелось уловить шлейф любимого запаха ванили, взглянуть в глаза цвета моря, а что будет помимо этого, не имело никакого значения.
Я шел в зал суда, четко осознавая все о предстоящем приговоре, не питая напрасных иллюзий на его смягчение. Но путь до него всё равно был для меня наполнен надеждой увидеть любимое лицо и надеждой на то, что встретившись с ней глазами, увижу там знакомый блеск, который появлялся там каждый раз при взгляде на меня.
