20 августа
Сегодня моей малышке исполнился ровно месяц. Самый чудесный месяц в моей новой жизни. Она так прекрасна, что я не могу отвести от неё глаз. Я могу любоваться ею сутками. Когда я с ней, грудь разрывает от счастья и нежности. Вот сейчас она спит, а я сижу рядом, слушая её тихое сопенье, и наконец-то чувствую умиротворение. Она так похожа на своего отца. Такой же нос, губы и, надеюсь, будут такого же цвета глаза. Пока они такие мутные, что сложно определить реальный цвет. Как бы я хотела, чтобы Аарон мог познакомиться с ней и наблюдать за тем, как она растет. А так у неё есть только я. Павел большую часть времени не появляется дома, а когда приходит, то игнорирует Марину. И, если честно, я рада, что всё именно так. Мне не хочется видеть его рядом с ней. Не сейчас. Может быть, когда-нибудь я смогу разглядеть в нём отца для своей дочки, ведь ребенку нужен отец… Но пока что он для меня лишь незнакомец, живущий со мной под одной крышей.
Аарон, как нам тебя не хватает.
Я закрыла глаза, осмысливая прочитанное. Павел не мой отец. Осознание жаром расползалось по телу. Грудь сжало, вытесняя из легких воздух. Значит, Диего просто не мог быть моим братом. Жизнь в очередной раз ударила меня в солнечное сплетение. Я боялась шевелиться, дышать и вообще принимать этот факт. Гораздо проще казалось притвориться статуей, бесчувственной и холодной. Но внутри меня снова всё бурлило, переворачивая и опрокидывая с ног на голову сознание. Новость о родстве с Ангелом сломала меня, спровоцировав на жуткие вещи. А теперь, осознавая, что в который раз я стала жертвой обмана, не понимала, как быть с этим знанием. Меня должно радовать это открытие, и так оно и было, потому как Софи оставалась чиста перед Богом. Её душа теперь не будет расплачиваться за мой проступок. И теперь я могла не опасаться за то, что рано или поздно она обнаружит мою страшную тайну. Но отчего-то тяжесть в груди лишь разрасталась, заполняя меня и лишая последних сил. Сняв с души один грех, я почувствовала гнет других, оставшихся со мной до самой смерти. И не знала, что делать с этим: стараться сжиться с виной или искать пути искупления.
Весь путь до дома, эти мысли терзали меня, не позволяя радоваться возвращению к дочери, к нормальной жизни. Но стоило мне увидеть Софи, как всё остальное отошло на задний план. Я смогла сделать это. Смогла вернуться к дочке. И это всё, что имело значение. А обо всём прочем, я успею подумать позже.
Глава 26
Капли горячей крови стекали с рук на пол, окрашивая помещение в бордовый цвет, цвет моей жизни. Я глубоко вдохнул металлический запах, пропитавший воздух и вытеснивший все остальные ароматы. Эйфория переполняла меня лишь от того, что дышу этим воздухом, наполненным смертью и болью. Сердце замедляло ритм, и азарт, накрывший ранее, постепенно угасал. Меня окружала безжизненная тишина.
дыхание, я осмотрелся вокруг. Всё пространство было расписано кровью, а трупы заменяли собой подпись творца. Никто не сможет усомниться в том, чьих рук это дело, навсегда усвоив, кому именно не следует переходить дорогу. И пусть заголовки газет называли меня безымянным мясником, палачом, каждое из этих слов лишь ласкало слух и дарило успокоение. То, чего я был лишен на долгое время, теперь будет со мной, наконец-то позволив жить, а не существовать, отыскивая хоть что-то, способное заставить чувствовать. Мои демоны ещё не были удовлетворены. Я напоил их вражеской кровью, вернув себе право быть самим собой и, более того, стараясь снять мишень с тех, кто мне дорог. Окинув еще раз взглядом место бойни, наклонился, сорвав с мертвого тела рубашку, завязав её на предплечье, останавливая кровь, текущую из раны. Пока что у меня не было времени в полной мере оценить собственные ранения. Нужно убираться отсюда, несмотря на соблазн задержаться и ещё раз удостовериться, что ни один ублюдок не способен больше произвести ни вдоха и ни одно сердце не бьется. Я перешагивал мертвецов, следуя к выходу, поймав себя на том, что чувствую гордость за свою работу. И да, это не дело рук мясника или кого-то там ещё. Здесь побывал ангел смерти, не пощадив никого, хладнокровно забирая последние вдохи, не оставляя свидетелей и не проявляя слабости. Лишь одну смерть я растяну на долгие, мучительные часы. Позволив выплеснуться наружу всей ярости и ненависти, съедавших меня изнутри на протяжении года. Смерть, знаменующую свободу для меня и моих девочек. Я пришел за ним. В обратном отсчете до его смерти не существовало кнопки «стоп» или нужного провода, его некому спасти. Больше некому.
За год до этого
Дни перемешались друг с другом, а время застыло на месте. Изо дня в день ничего не менялось, полностью сохраняя последовательность событий сотни таких же похожих один на другой дней. Я действовал на автопилоте, накапливая энергию, чтобы сдетонировать в один момент, уничтожив взрывом все вокруг. Даже вспышки гнева, составлявшие часть моей жизни и являвшиеся способом сохранять рассудок, теперь были полностью под моим контролем. Адаптировавшись к порядкам этого места, я тщательно следил за своими действиями, стараясь по истечению трёхгодичной программы иметь в запасе четкий план действий. Признание Денни в причастности к покушению на Марину окончательно сместило ценности на системе координат. Пусть я и раньше знал, что не могу полностью доверять ему, будучи осведомленным о методах его работы и взглядах на жизнь, но совершенно не подозревал его в преступлении против меня. Это открытие, хоть и не стало ударом, Денни ничем не поступался на пути достижения поставленной цели, но явилось ещё одним ножом в спину. Последний год внёс значительный вклад в банк предательств от близких людей. Я прекрасно понимал, чего именно он добивался, сознавшись в собственной вине, и знал обо всей степени опасности, которую он представлял для Марины и ребенка. Ему требовалось моё беспрекословное подчинение. Размышляя над тем, в каких именно целях он собирался меня использовать, тем более после перевода во Флоренс, долго не мог решить это уравнение.
Исправительная тюрьма максимально строгого режима исполнения наказаний, неофициально известная как Флоренс, представляла собой бетонный ад. Вынужденные отбывать весь срок в полном одиночестве, заключенные не имели привилегий общения друг с другом. По крайней мере, не в первые три года отсидки. Любое занятие в этих стенах протекало в полном одиночестве. Даже прогулки здесь проходили в клетках, изолирующих осужденных от собратьев по наказанию. Ровно на час в день я сменял бетонную клетку на металлическую, получая возможность немного размять мышцы, подтягиваясь на турнике или кидая мяч. Я не видел других заключенных. Все они выходили на прогулки в другое время, либо совсем в другие клетки. Порой мне не позволяли выйти на улицу, вместо этого отправляя в такой же отлитый полностью из бетона зал, как и моя камера, со сводчатым потолком и одним единственным чертовым турником. Эта камера называлась спортивным залом, став настоящей издевкой для измученного тишиной и ограниченным пространством человека. Словно зверь в клетке, прохаживался по этому чертову «залу» из угла в угол, пересекая его несколькими шагами и пытаясь найти хоть какое-то отличие от собственной камеры.
Здесь нас лишали всего. Я не видел растений, ярких красок, в моей жизни перестало существовать такое понятие как ощущение прикосновения другого человека, и полностью исчезло общение. Единственными словами, что доводилось мне слышать в течение дня, было мое собственное имя от охранников, когда они приносили еду или выводили во «двор». Но чаще всего они предпочитали не разговаривать со мной, молча выполняя необходимую работу. До перевода сюда я многое слышал об этом месте, но не осознавал в полной мере того ада, коим оно являлось.
