«Он прав».
Он, пришпа его раздери, прав! Сто раз прав, мулев адиген! Тысячу раз!
– Привереда, с тобой все в порядке? – Выражение, застывшее на лице девушки, заставило Рыжего вздрогнуть. – Привереда!
– Все нормально. – Она отошла к своему рюкзаку и стала с преувеличенным тщанием раскладывать одеяла. – Позовите, когда все будет готово.
– А у меня почти все готово, – тихо сообщила Куга. Синеволосая догадалась, что Привереда пропустила тяжелый удар, и не стала добивать соперницу. – Я специально порезала маленькими кусочками, так что через пять минут можно приступать к еде.
– Вот и хорошо. – Грозный уселся на камень и стал невозмутимо ждать своей доли.
Цеппели оказались для путников настоящей сокровищницей. Помимо одежды и обуви каждый прихватил с собой смену белья и дополнительные свитера. Они разжились одеялами и запасом еды – Грозный велел брать только скоропортящиеся продукты, объяснив, что за консервами всегда можно вернуться, – и целой кучей мелких, но необычайно полезных в путешествии вещей: котелок, фляги, ножи, соль, спички, бинокль… Запасы с трудом поместились в три больших рюкзака и два объемистых солдатских ранца, но никто не жаловался. Все понимали, что каждая из этих мелочей способна спасти им жизнь.
– Очень вкусно! – Рыжий бросил на угли опустевшую палочку и потянулся за следующей. – Куга, ты прекрасная хозяйка.
– Никаких других рецептов я не помню, – негромко ответила девушка.
– Этого вполне достаточно.
– Грозный, неужели ты никогда не ел ничего подобного?
– Кажется, ел. – Лысый повертел в руке пустую палочку. – На Бакате такой способ приготовления мяса называют – «шушке», а на Хамоке – «шешаб».
– То есть я неоригинальна?
– У тебя получилось великолепно, Куга. А вообще это блюдо кочевников.
– Прямо про нас.
– Вот именно.
– Вопрос только в том, как долго мы будем кочевать?
Тыква внимательно посмотрел на вожака. Решение оставить цеппели далось им на удивление легко: путники понимали, что сидеть на месте бессмысленно. Однако каждый из них в глубине души соглашался с Рыжим – вероятность встретить людей на равнине гораздо выше, чем в горах, и предложение Грозного было принято исключительно потому, что это было предложение Грозного. Но надолго ли хватит его авторитета?
– Не думаю, что селение находится слишком высоко, – медленно произнес лысый. – По моим оценкам, нам придется пройти еще день или два.
– А если мы никого не встретим?
– В ледники не полезем.
– Повернем назад?
– Да.
Хоть это хорошо. Вожак не собирается вечно блуждать по горам в поисках поселения, если не отыщет его на приемлемой высоте, они повернут назад – это хорошая, очень хорошая новость. Рыжий широко улыбнулся:
– А что дала твоя разведка?
– Ничего, – спокойно ответил Грозный. – Я просто осмотрел начало нашего завтрашнего пути.
– Видел что-нибудь интересное?
– Нет.
Привереда поднялась на ноги:
– Куга, спасибо за вкусный ужин. – Помолчала. – Пойду, умоюсь.
«Еда – это дом, а дом – это якорь».
И она согласилась: да!
И тут же испугалась пришедшего из-под покрова беспамятства согласия. Спросила себя: почему? И не нашла ответа.
«Почему дом – якорь? Почему я бежала от очага и простой жизни? Есть ли в моем прошлом нечто такое, что я хотела бы забыть? Или нет? Или тогда мне это казалось нормальным, а теперь я его стыжусь? Что такое «это»?»
Был ли у нее дом? Скорее всего, как подметил зоркий Грозный, – нет. Не было якоря, раз так легко бросила она: не умею готовить и не буду. Раз так легко согласилась: да, якорь, тяжесть. Она молода и, судя по всему, свободна. У нее нет якоря, нет дома, а значит, и возвращаться ей некуда. Только в непонятную свободу и в молодость, которая скоро пройдет. И, получается, прав, тысячу раз прав был Тыква, когда говорил, что им повезло все забыть. Беспамятство позволило им стать настоящими, заставило смотреть на себя, как на подопытное животное, подмечать неприятные, незаметные ранее черточки.
Подмечать все то неправильное, что накопилось в жизни.
Невидимая в темноте река шумела у ног, вода плескалась, ударяясь в камни, манила ледяной свежестью, приглашала: «Погрузи в меня свои руки, смой пыль и дурные мысли. Я все приму, я умею. Я унесу обиду и горечь далеко от тебя, пронесу через равнину к безбрежному морю и растворю в соленых волнах. Ты успокоишься. Тебе станет легче. Погрузи в меня руки…» Вода приглашала, но Привереда не слушала. Лишь вздыхала, сидя на берегу. Неспособная уйти от дурных мыслей.
«Кем я стану, когда все вспомню? Понравлюсь ли я самой себе?»
«Хочу ли я вспоминать?»
* * *
Медленно, очень-очень медленно…
Как же это сложно: заставлять себя двигаться медленно, когда хочется бежать сломя голову, когда инстинкт самосохранения надрывается: беги! Когда все внутри дрожит, но приходится сдерживаться и не торопиться. Потому что знаешь: на этот раз инстинкт самосохранения ошибается, и проиграет тот, кто побежит.
А потому ты не торопишься и делаешь все очень-очень медленно. Ты знаешь, что тебя никто не видит – твоя одежда темна. Но не чернее помыслов. Однако совесть молчит, потому что все давно решено и все изменилось. Тебе плевать на то, что внутри тьма, тебе плевать на все, кроме твоих желаний.
Все будет так, как ты хочешь.
Там впереди охранник.
Человек. Живой человек, у которого, наверное, есть семья.
Еще полгода назад охранник стал бы непреодолимым препятствием. Потому что рука не поднялась бы. Потому что совесть еще была жива и не молчала. Потому что желания не возобладали над разумом. Еще полгода назад…
А теперь там просто охранник. Мешающий фактор, который необходимо устранить. И это не убийство, а продуманное, строго научное действие – устранение препятствия.
Медленно, очень-очень медленно поднимается пистолет. Маленький, похожий на игрушку пистолет, который удобно прятать в кармане или сумочке. Его выстрелы похожи на негромкие хлопки, а пульки слабые, могут убить только в одном случае – если попадут в голову. Значит, нужно попасть в голову.
Строго научный подход.
Пистолет давно в руке, курок взведен и шесть маленьких пуль ждут приказа выступать. Они слабенькие, но быстрые, долетят до цели так, что и не заметишь. Но, чтобы увидеть цель, нужно повернуть за угол.
Глубокий вдох, медленный выдох, поворот.
Охранника нет.
