– Не расскажешь? – спросил Луис, когда мы сели на ступеньках перед Солбер-холлом.
– Нет, – я качнул головой.
– Смотри сам… Но ты осторожней. Штука серьёзная.
– Знаю.
– Хорошо, что знаешь.
Я уже спрятал рюкзак в комнате, переоделся и теперь сидел в майке, шортах и шлёпанцах – доедал лапшу, которую взял навынос и теперь мог накручивать нормальной стальной вилкой.
Октябрь в Чикаго стоял тёплый. Луис говорил, что похолодает только в январе, хотя снег может выпасть и раньше.
Я уже доел лапшу, а мы так и сидели на ступеньках, нам ведь даже толком говорить было не о чем, но почему-то не расходились. Такие штуки для забавы не покупают, и Луис, наверное, думал, что должен хотя бы просто посидеть со мной. А я смотрел на фонари возле Хэнсон-холла. Их было пять: два низких и три высоких. Они стояли так, что были похожи на созвездие Кассиопеи. Небо в Чикаго затянуто картоном – тяжёлая коричневая крышка, будто сидишь на дне огромной коробки. Звёзд тут не видно, а я всегда любил рассматривать звёздное небо и, где бы ни оказался, первым делом искал Кассиопею. Меня это успокаивало. Что бы ни происходило, куда бы меня ни занесло, она всегда висела надо мной – неизменная, холодная. А тут её не было. Приходилось довольствоваться таким вот незамысловатым заменителем.
– Мне нужно опуститься на самое дно бессонницы, и тогда всё будет хорошо, – зачем-то сказал я вслух.
Луис ничего не ответил, и я добавил:
– Синди тут сказала, что в одном из штатов человек, не спавший семьдесят два часа, приравнивается к сумасшедшему.
– Синди? Это которая ходила с повязкой на глазах?
– А по-моему, всё наоборот. Только на дне бессонницы мы становимся настоящими. Там не боишься быть собой. И мысли там остаются твои, настоящие, а не такие, за которыми прячешься от своих же чувств.
– Не знаю. Не слышал о таком законе.
Мы ещё несколько минут говорили, не слыша друг друга. А Синди в самом деле как-то ходила по кампусу с повязкой. Все выходные ходила. Проводила исследовательскую работу о том, каково быть слепым. Синди любит подобные штуки. И над ней никто не смеялся. Тут к таким вещам относятся с пониманием, хотя выглядело это довольно забавно.
– Интересно было бы посмотреть на неё в кимоно. Ведь она жила в Японии. Думаешь, она там носила кимоно?
Наверное, Луис устал от того, что я говорю всё это невпопад, поэтому ушёл. А я ещё какое-то время сидел на ступеньках. Думал о свёртке. Я его даже не развернул, потому что в комнате уже спал Мэкси. Вообще, стоило бы заглянуть в свёрток, но я доверял Луису, знал, что он не обманет. Хотя сейчас мне кажется, что, может, лучше бы он меня обманул. Но это во мне говорит слабость. Когда я опущусь на дно бессонницы, слабость уйдёт.
27 октября
Последняя неделя была чудесной, что довольно странно, ведь я ни на минуту не забывал о чёрном свёртке, который лежит под столешницей моего стола. И это напомнило мне «Петербург» Андрея Белого: «Над бездною пьём кофе со сливками». Не то чтобы я любил Белого, да и кофе со сливками не пью, но сам образ мне сейчас оказался близок и понятен.
Все эти дни мы с Эшли, Мэтом и Крис просидели в библиотеке, в отдельной комнате для занятий на третьем этаже. Занятия у всех были разные, так что в комнате чаще всего стояла тишина, но каждый час мы делали небольшой перерыв и, отложив учебники, говорили обо всём подряд: о музыке, о художниках, о литературе, о кино. И так получалось, что я говорил о литературе, Мэт – о музыке, Эшли – о художниках, а Крис – о кино, но всё равно нам было уютно и мы друг друга хорошо понимали. Иногда спускались в аудиотеку послушать что-нибудь из того, о чём говорил Мэт, потом шли в изобразительный отдел и рассматривали репродукции, а к вечеру переходили в подвал Солбер-холла смотреть очередной фильм.
Но больше всего я любил оставаться наедине с Эшли. Нам было хорошо вдвоём. Никогда прежде я не чувствовал себя так свободно.
Признался ей, что иногда прячу в людных местах записки для незнакомых людей и пишу в них что-нибудь приятное. Эшли сказала, что это круто и что она бы не отказалась найти такую записку.
Потом я сказал, что люблю пустые переходы ночью. И перроны, и залы ожидания. Люблю, что ночью там мало людей и можно ходить, ни с кем не толкаясь, и думать, что вот уже утром тут будет толпа торопящихся куда-то пассажиров. Эшли кивнула, и я тут же, совершенно невпопад сказал:
– Никогда не мог понять, как можно быть культурным человеком: пропускать девушек, вежливо ко всем обращаться, чихать в ладошку и морщиться, если кто-то чихнул не прикрывшись, – а потом, оставшись наедине, жадно ковырять в носу, доставать козявки, разглядывать их и мазать куда-нибудь под стол или просто отщёлкивать куда подальше. Мерзко это. Да и вся эта культурность мерзкая. Нет, я не говорю, что нужно грубить и харкать под ноги прохожим. Просто мне кажется, что вся эта напускная вежливость – жутко пошло.
И Эшли меня слушала, будто я действительно говорил что-то важное. Смеялась, соглашалась или спорила, но никогда не заявляла, что я странный или что-то в этом духе. А ещё в библиотеке она распускала волосы, и мне нравилось, как Эш склоняется над учебником и заглаживает за уши выбивающиеся пряди. Кажется, я мог бы наблюдать за ней бесконечно. Просто сидеть рядом и смотреть, как она оправляет волосы. Как прикусывает нижнюю губу, как чуть подрагивает кончик её носа, если она смеётся. Как Эш, задумавшись, приоткрывает рот и языком прикасается к зубам, а главное – как улыбается, если слышит или читает что-то интересное.
Вдвоём мы тоже спускались в аудиотеку, слушали музыку, и в такие минуты я радовался, что с нами нет Мэта. Нет, с ним тоже было хорошо, но, когда Эшли рассказывала мне о деталях, которые подмечает в каких-то песнях, мне становилось особенно тепло. Даже не знаю почему. Просто казалось, что в этих деталях собрано всё самое светлое и радостное, точнее – в том, что Эшли их подметила, а теперь делилась со мной. И если б меня в такой момент тронули за плечо и спросили, кто я и как здесь оказался, то мне бы потребовалось время обо всём этом вспомнить, потому что тогда это не имело никакого значения. Мы просто были. Были вместе. А вспоминать о прошлом или думать о будущем казалось чем-то диким, да и почти невозможным.
Эшли поставила мне «Like a soldier» из бокс-сета «Unearthed», где Джонни Кэш поёт с Вилли Нельсоном, а потом сказала, чтобы я внимательно послушал, как они дуэтом вытягивают последнюю строчку в припеве. Я прослушал несколько раз и наконец понял, что в этой строчке Нельсону уже не удавалось петь так низко, и Кэш последние три слова, «his lawless ways», допевал за него – отдельно записал несколько низких нот. И получилось, что там, в конце припева, поют сразу два Кэша. И это совсем незаметно, если не прислушиваться. А если прислушаешься и заметишь, то становится очень радостно и в то же время грустно.
– Почему грустно? – удивилась Эшли.
– Потому что Кэш пел с Нельсоном. И у них всё хорошо. И вообще, это чуть ли не лучшая из всех песен Кэша. А в самом низу диапазона он всё равно оставался один. И не потому что Нельсон плохой, просто он при всём желании не мог туда дотянуться. Наверное, так и в жизни: мы иногда остаёмся одни не потому, что нас предали или что-то ещё, а потому что никто не в состоянии дотянуться до той глубины, куда мы провалились. И это очень грустно.
