– Папаня, а мне что теперь делать? – раздался позади голос Сновида.
– А как привяжешь коней, ты поди, узнай, где тут оруженосцев угощают, – посоветовал, не оборачиваясь, Хотен. Ишь ты, «папаня»… Что ж, теперь имеешь право, сынок.
Просторная гридница терема была битком набита старшими дружинниками приехавших на съезд князей. Хотен нахмурился: предстояло толкаться, а то и ссориться за достойное место, что ему совсем не улыбалось. К тому же бояре уже пировали вовсю: похоже, служба в Софии завершилась раньше, чем в Десятинной, где Хотен отстоял обедню. Тут к нему подошел безбородый слуга с носом-пуговкой, справился об имени, взял за рукав и провёл в следующую палату.
Здесь заседали только князья да тысяцкие по выбору, и Хотен безропотно занял последнее место, под волоковым окном. Случись сей княжий съезд зимой, и вся сажа из печи была бы его. Тот же слуга принес ему серебряный кубок, ложку да по новейшей немецкой моде тарелку, вырезанную из черствого каравая: после обеда её, пропитанную мясным соком, следовало бросить собаке или скомороху, а если оставишь на столе, слуги отдадут нищим. Сыщик отстегнул от пояса нож, чтобы отрезать ломти мяса, и обрёл наконец возможность осмотреться и прислушаться.
Сразу же кольнуло в сердце: князья были уже заметно нетрезвы, а разве возможно им судить своего родича в таком состоянии? От главы стола ему улыбнулся Рюрик Ростиславович, соправитель же Рюриков был занят разговором, судя по всему любезным, с Игорем Святославичем. Если Новгород-северского князя собрались судить, как оказался он на почётнейшем месте за этим столом? С конца стола кивнул небрежно Хотену принарядившийся Севка-князёк. Выглядел он несчастным и потерянным, однако сыщик поклонился ему так же низко, как и прочим князьям.
Некоторое время участники съезда продолжали утолять жажду и насыщаться. Хотен, жуя, с жадным любопытством всматривался в князя Игоря. Одетый беднее других, как и положено страдальцу-пленнику, он не выглядел изможденным или угнетенным, хоть и похудел; в волосах, не прикрытых княжьей шапкой, и в бороде седых волос как будто не прибавилось, и взгляд был тот же, запомнившийся после встречи у Софии три года назад: наглый, в то же время презрительно-ласковый.
Потом встал седой, как лунь, Святослав Всеволодович, подождал, пока гости притихнут. Хотена снова кольнуло в сердце: ведь он помнит великого князя ещё робким юношей, после победы великого Изяслава над Игорем Ольговичем спрятавшимся в алтаре Ирининской церкви. Сколько же лет прошло, и как теперь выглядит он сам, если был тогда старше князя на несколько лет?
– …и ешьте, дорогая братия. Я успел переговорить со всеми вами отдельно, и мы условились, что следующей весной выйдем в Половецкое поле и тряхнем поганых так, что мало им не покажется. Мы отомстим за раны храброго Владимира Глебовича и за полон северских князей! Конечно же, во времени выступление наше в поход зависеть будет от того, какая выдастся весна и скоро ли просохнут дороги. Как только мои разведчики донесут…
Тут сыщик, которому сей предполагаемый поход был мало любопытен, позволил себе отвлечься. Долгий допрос охромевшего Узелка, бывшего оруженосца покойного боярина Добрилы Ягановича, принёс-таки плоды: устрашенный страшной смертью ловкача Чурила, калека сознался. Это он, когда хитрец убежал в Рыльск, решился добыть себе деньжат у прогрешившейся игуменьи Олимпии, выдав себя за неизвестного ей вымогателя. Чтобы не подставлять мать-игуменью, избитого Узелка заставили дать страшные клятвы, что будет держать язык за зубами. Поразмыслив над сим делом, Хотен пришел к выводу, что для жертвы подобных Чурилу и Узелку хитрецов единственный надёжный способ избавиться от вымогателя, торгующего в рассрочку чужою постыдною тайной, – это его убить. И самому попасть под карающий меч закона? Преступление ужасно зловредное и подлое, тут ничего не скажешь, однако в то же время как бы не существующее, ибо не предусмотрено в «Русской правде»… Любопытно, какое вознаграждение для него, разумника, придумает Несмеяна… Что?
– …нашего дорогого гостя, брата и сына нашего Игоря Святославича. Не удержав порыва храброго своего сердца, захотел он напоить коней своей дружины из Дона, а сам поискать града Тмутороканя на самом конце земли Половецкой. Сердит был я на Игоря, когда он своей неразумной храбростью открыл ворота поганым на Русскую землю, жаль мне его было, как сына, когда оказался он в плену, счастлив я теперь, когда Бог простил сего храбреца и грешника и помог ему бежать из горького плена, из рук детей бесовых! И теперь…
– Великий княже, отец и брат мой, дозволь слово молвить!
Вместе с князьями повернул и Хотен голову, отыскивая невежу, прервавшего речь Святослава Всеволодовича, и увидел, как, опираясь обеими руками на стол, поднимается на ноги Владимир Глебович. Злоба исказила бледное, в болезни исхудавшее лицо переяславского князя. Он и первую, обдуманно вежливую свою просьбу, не сдержав сердца, выкрикнул, а потом закусил удила и просто уже провизжал:
– Братие, да что же тут деется? Я на своё здоровье не посмотрел, приехал сюда, чая оказаться на суде нашем над Игорем, а тут ему хвалу воздают! Дружины северские загубил, все князьки, что с ним были, томятся в плену, мои города на Суле сожжены, не говоря уже о его Посемьи! Мы должны лишить его удела – и это ещё слабое наказание для преступника, посрамившего наш славный род Рюриковичей!
Князья, ворча, начали подниматься со скамей. Толстый Ярослав Черниговский, потрясая кубком, заявил:
– Не ты, Глебович, Игорю удел давал, не тебе и отнимать! Мы, Ольговичи, с Сиверщиной сами как-нибудь разберёмся.
Незнакомый Хотену высокий князь с добрым, красным от уже выпитого лицом развёл руки, будто хотел заключить всех присутствующих в объятья:
– Братие и друга! Да успокойтесь же! Надо же и снизойти к слабости родича! Да где это видано, чтобы чуток князь провинился – и тут же судить?
Ярослав Всеволодович всё не мог успокоиться:
– Да ты, Глебович, не в поруб ли желаешь Игоря посадить? В тот самый на епископском дворе, где погибал святой родич наш с Игорем, великий князь Игорь Ольгович?
Теперь ропот усилился, и уже все князья поднялись со своих мест. Хотен, почувствовав себя неловко, тоже встал, как, впрочем, и присутствующие на съезде тысяцкие. Порядок удалось навести великому князю Рюрику Ростиславовичу. Убедив всех снова усесться и замолчать, он произнес речь. Сказал, что брат его Давид прав, призывая не судить слабости своих родичей («Значит, краснолицый – это Давид Смоленский, – сообразил Хотен, – а у него в сей истории у самого рыльце в пушку»), и суда над Игорем они, великие князья, не позволят. Тут великий князь Святослав желчно заявил, что отобрать у Игоря Новгород-северское княжение может только Ярослав Черниговский (Ярослав на сии слова важно кивнул и одарил племянника своего Игоря ободряющей улыбкой), а у них, у великих князей киевских, если и пожелали бы они, на такое деяние власти недостанет. Да и зачем, спрашивается, наказывать Игоря? Русь слабеет с каждым годом, и ей сейчас не князь-преступник нужен, чтобы соседние страны её позор обсуждали, а князь-хоробр и страдалец, убежавший из половецкого плена…
