– Канал номер пять.
А Уолтер:
– Вэ-дэ-сорок!
Тишина. Слышен лишь туннельный гул пролетающего снаружи штата Айдахо. Все мечты Уолтера о том, как он поразит Шасту своим богатством, как поднимется над загадками экономики, в которых тонет большинство обывателей, – все эти сладкие надежды могли умереть в багажнике. Уолтер начинал соображать, что теперь делать. Видимо, поворачивать обратно и ловить себе другого ментора… Да, похоронить этого и сразу ехать за следующим.
И тут из багажника доносился голос:
– Я бы выпил сока «Джей-севен»!
О счастье! Мертвые вернулись к жизни! Все снова вставало на свои места. На радостях Уолтер мог забыть, что машина прокатная, и раскурить косячок. Они скоротают за этой игрой много миль, пока Толботт Рейнольдс не заорет:
– Хватит!
А потом еще:
– Надеюсь, толстый белый нацистский хер понравится тебе на вкус!
* * *
Все уши были вывалены из мешков, вытащены из карманов и подсчитаны. Черные уши и белые. Уши со слуховыми аппаратами. Уши с кольцами серег. Уши с седыми волосами и с оранжевыми пятнами от автозагара.
В каждом учреждении какой-нибудь свой гаррет доусон или джамал спайсер обращался к кучке дрожащих, запятнанных кровью недобитков. Он зачитывал им условленный отрывок из книги Толботта: «Вы останетесь и будете жить, выполняя волю наделенных правом голоса кланов и осуществляя все необходимые для этого действия».
На тех, кому сохранили жизнь, возлагалась задача предания мертвых земле.
«Вы не будете ни предлагать, ни навязывать новых законов. Вы – простые служители. Ваша служба имеет пожизненный срок. В случае невыполнения вами своих обязанностей электорат может голосованием приговорить вас к смертной казни».
В книге Толботта все это формулировалось очень просто. Право голоса получали только те, кто в Ссудный день собрал жатву ушей. Ценность ушей была подсчитана согласно рейтингу в Списке и в зависимости от этого распределялось количество голосов между кланами. То есть электорат составляли исключительно те, кто внес вклад в общее дело. Это была гарантия, что никто чужой не перехватит власть. Люди, в Ссудный день набравшие самый высокий счет, объединятся друг с другом и выберут кого-то из своих. Только им хватит силы и духа удерживать власть теми же методами, какими они ее получили.
Конфискованное и ставшее бесхозным имущество официально передавалось в распоряжение нового правительства для покрытия расходов на установление правильного общественного устройства. А также для выплаты компенсаций тем, кому предстоит бросить свое имущество при переселении в положенное отечество.
«Когда вопрос с трупами будет решен, – зачитывали пленникам представители нового правящего класса, – вашей следующей задачей будет выполнение предписаний Акта о переселении в соответствующие отечества».
* * *
Когда эта книга еще не стала книгой… по пути в Портленд, штат Орегон… Толботт Рейнольдс, лежа в багажнике, повторял на разные лады:
– Надеюсь, ты быстро привыкнешь к новой жизни. В тюряге опущенные ходят по рукам и продают свою дырку за сигареты.
Он заявил Уолтеру, что у него вшит подкожный чип, специальное устройство слежения. Где именно под кожей, он уточнить отказался. Чип передает геолокационный сигнал, по которому его быстро найдет ФБР. Как только машина остановится, федералы за час-другой его запеленгуют.
Старик изложил Уолтеру всю практику правоприменения в отношении похитителей – до самого дела об убийстве Чарльза Линдберга-младшего.
– Ты научишься различать черные, белые и метисские херы у себя в глотке по тончайшим оттенкам аромата!
Пока Уолтер вел его в подвал брошенного дома и привязывал к тяжелому стулу, крошечное устройство постоянно транслировало их координаты. А значит, в любую минуту федералы высадят входную дверь и вынесут Уолтера наружу. Его посадят в изолятор, будут судить, приговорят к заключению, и в жизни его не будет больше ни минуты Шасты.
Игра закончена – если только он не найдет и не уничтожит этот передатчик.
Надо обнаружить, где он запрятан, и вырезать его из старческой шкуры. Всего разок надсечь бритвой, протереть спиртом, порыться под кожей – а потом бросить мерзкий девайс на пол и раздавить. Останется только зашить рану. Раны. Казнь через тысячу порезов бумагой.
Вот о чем думал Уолтер, пока искал медицинский спирт. Бритву. Пластыри и суперклей. Готовился к охоте за сокровищем.
Первым делом он разрезал на старике одежду, надеясь увидеть где-нибудь маленький шрам, который выдал бы местонахождение устройства. Он вскрывал швы и снимал рукава, воротник рубашки, словно чистил апельсин. Начал с конечностей – запястий и лодыжек, – продвигаясь к корпусу. На предплечье обнаружилась шишка. Уолтер говорит:
– Оно?
Старик весь напрягся и отвечает:
– А ты проверь.
Уолтер протер шишку спиртом, погрузил под кожу уголок бритвенного лезвия. Пальцы скользили, латексных перчаток у него не было, под ногтями сделалось красно от крови, на глазах аж слезы выступили, до того было жалко старика. Уолтер ведь не к этому стремился. Он не хотел стать тем, кто пытает слабых и немощных, привязав к стулу, кромсая лезвием и ковыряясь среди сосудов и сухожилий.
Шишка оказалась кистой. Уолтер был вынужден продолжить поиски.
Срезав кусок брючины, он нащупал небольшое уплотнение над высохшей икроножной мышцей. Поднял глаза на Толботта. Толботт вздрагивал, морщился и ржал.
– Это оно?
Чокнутый старикан хихикал, его страшно веселило, как Уолтер мнется и страдает.
– В тюрьме ты будешь пользоваться большой популярностью, – заявил он, вынуждая Уолтера снова взяться за спирт.
Вот он протирает кожу, нащупывая под ней уплотнение. Старается ухватить его между пальцев и удержать, пока другой рукой делает надрез лезвием. Только уплотнение не хочет оставаться на месте. Оно все время удирает, скользит под липкой от крови волосатой кожей. Бритве приходится ловить его, догонять, и маленький надрез становится длиннее, уходит в сторону; наконец, лезвие настигает цель – и выясняется, что она ложная. Просто жировик.
Старик уже был весь в кровище, а когда Уолтер попадал куда-нибудь в сосуд, красная жижа хлестала наружу, как кетчуп из тюбика. И запах стоял такой, будто имеешь телку, лет десять пролежавшую в гробу. А Толботт еще весь трясся от смеха и постоянно ерзал. По щекам его текли слезы, каждая морщинка натянулась от напряжения. Он елозил на стуле, насколько позволяли путы, которыми его локти были привязаны к подлокотникам, а ноги к ножкам.
Казнь через тысячу бумажных порезов не была смертельной, но она понемногу обкраивала и стачивала в Уолтере что-то человеческое. Извлечь очередное уплотнение было уже гораздо проще, а следующее он выстриг вообще не поморщившись. Потоки крови, которые сперва его пугали, теперь лишь бесили, сочувствие скисло и превратилось в ярость. Теперь он кроил без разбора.
