Ньоку наконец допил чай и посмотрел на часы – почти десять вечера.
– Вам нужно поспать, – сказал он, – но мне хочется узнать кое-что. Ваши последние воспоминания перед тем, как вы попали сюда?
– Комета Хейла-Боппа на небе.
Задумчивый вид Ньоку сменился улыбкой.
– Ну конечно, конечно, я помню, очень хорошо помню то время. Запуск ведь был в марте, так? В 1997 году, бог ты мой. Я тогда работал в бостонском офисе, значит, там, на «твердой земле», я до сих пор в Бостоне. Я сотрудничал в одном проекте с физиками из Массачусетского технологического. Обрушение волновой функции. Узлы пространства-времени Брандта-Ломонако. И всего через несколько недель я познакомился с Джейлой… Она преподавала игру на саксофоне и периодически играла в трио. Помню, как смотрел ее выступление, помню ту музыку, как ее пальцы нажимали на клавиши, звук ее дыхания. Мы женаты уже семнадцать лет, но я помню то время.
– Так значит, на «твердой земле» вам остается прожить всего несколько недель до того момента, когда ваша жизнь навсегда изменится.
– Чудесно, Шэннон. Чудесная мысль.
– Готова вас освободить, – сказала я, когда мы пожимали друг другу руки на прощанье, традиционная фраза астронавтов КК ВМФ при расставании, негласное признание, что после моего возвращения домой на борту «Сизой голубки» вся жизнь Ньоку после марта 1997 года исчезнет во мгновение ока, вся его вселенная, вся эта НеБыТь испарится со скоростью мелькнувшей мысли. Но Ньоку не ответил традиционным «Готов освободиться», а лишь улыбнулся.
– Трудно признать, что жизнь – это лишь иллюзия, – сказал он. – Служишь ты в СУ ВМФ или в КК ВМФ, но как только тебя посвящают в секреты «Глубоких вод», ты соглашаешься с тем, что однажды можешь расстаться с жизнью ради страны и теоретически в любой момент можешь узнать, что вся твоя жизнь – лишь иллюзия. Ты пытаешься это осмыслить, твердишь себе, что солдаты отдают жизни ради страны, как и полицейские… Отдают свои жизни ради высшего блага… Но все же, хотя я знаю физику этого процесса, на каком-то уровне я отказываюсь поверить, будто встреча с вами, Шэннон Мосс, будет означать, что вся эта вселенная – просто игрушка и исчезнет вместе с вами. Когда О'Коннор направил меня к вам, он словно подписал мой смертный приговор. Вы можете это понять? Я женат, у меня дети, они уже выросли и скоро заведут собственных детей, но все счастливые моменты моей жизни омрачены пониманием, что это не по-настоящему.
– Но там, откуда я прибыла, вы вполне реальны. И еще можете прожить ту же жизнь.
– Доктор Уолли Ньоку, возможно, и реален, и через несколько недель встретится с Джейлой, как вы и сказали, и даже может завести семью, но это будет другая семья. Каковы шансы на то, что определенный сперматозоид оплодотворит определенную яйцеклетку? У Ньоку могут быть дети, но они будут другими, не моими. Он будет счастлив, но не таким же образом.
– Я знаю. Я понимаю, правда.
– Но я пришел, согласившись с тем, что моя жизнь – иллюзия. Вы когда-нибудь видели цветок под названием «падающая звезда»? Я видел однажды, несколько лет назад, летом. Я гулял с Джейлой, мы проходили мимо соседского сада, и он как раз начинал распускаться. Джейла показала мне цветок, и я был заворожен. На одном стебле были идеально симметричные бутоны огненно-оранжевого цвета. Меня поразило, что первые два бутона, у основания стебля, уже распустились, следующие два только начали, следующие за ними были еще меньше и так далее до самого кончика стебля, где находились два сомкнутых бутона. Цветок называется крокосмия «Люцифер», но Джейла знала его под именем «падающая звезда». Насколько я понимаю, физики считают этот мир чем-то вроде симптома коллапса волновой функции, некой квантовой иллюзией, краткой паузой в неопределенности, но я предпочитаю считать себя и все свои копии «падающей звездой» – все изменения всех вариантов и решений существуют одновременно и вечно. Весело и с песней – разве не так говорят настоящие моряки? Ничто не исчезает и не кончается. Все существует вечно. Жизнь – всего лишь сон, Шэннон. А личное «я» – всего лишь иллюзия.
* * *
На следующее утро я покинула Ошену в выданном мне бежевом седане. От аэродрома я поехала на север, через округ Колумбия, чтобы попасть на шоссе Пенсильвания – Запад, и по дороге думала о «падающей звезде». Машина была электрической, на батареях, и двигатель работал бесшумно, поэтому я все время дергалась, опасаясь, что переключилась на нейтралку. Кофеин помог преодолеть чувство, будто я хожу во сне, – я купила стакан кофе в «Старбаксе» неподалеку от торгового центра во Фредериксберге. По радио звучала кантри-музыка, песни, которые я никогда прежде не слышала, а может, и не услышу, но в горах на FM-диапазоне она сменилась на помехи, и я нашла станцию на средних волнах, где говорили о Воскресении. «Веришь ли ты в воскресение тела?» – когда-то спросил меня Нестор.
Я проехала через туннель в Аллеганах. Одинокие дома, разрушенные сараи для сушки табака. Я смотрела, как над коническими крышами, похожими на солонки, кружат соколы. Как выглядела эта поездка в предыдущий раз – я ехала здесь в моем мире меньше года назад, а здесь прошло почти двадцать? Каким был пейзаж? Я пыталась вычислить, что появилось нового, а что исчезло. Замусоренные дворы и дома за ржавыми заборами. Вышки коммуникаций, белая церковь в долине у Бризвуда. Обновленные сервисные мастерские, сенсорные туалеты, которые спускают воду сами. И двигатель можно зарядить от сети.
Перемены стали нагляднее, когда я приблизилась к Канонсбергу. Промышленные зоны, сверкающие офисные здания и новые жилые районы вместо пустых зеленых холмов. На холмах виднелись белые ветряки, лениво вращающие лопастями, а еще я увидела целые поля солнечных панелей там, где когда-то зрел урожай. И все же путь в Канонсберг был дорогой домой. Дорога вниз, по Моргансе, осталась прежней, та же «Пицца-хат» на берегу Чартьерс-Крика.
Я запросила полицию Канонсберга и выяснила, что моя мать еще жива, ее адрес – комната четыреста пять в доме для престарелых Таунвилля. Когда я поднялась вверх по холму и остановилась у этого заведения, уже начало темнеть. Женщины в креслах-каталках дышали вечерним воздухом, старики курили. В комнате отдыха по телевизору шла «Своя игра», постояльцы играли в карты. Я оглядела их в надежде обнаружить мать и гадая, насколько она изменилась. Я поднялась на лифте на четвертый этаж, увешанный картинами с изображением сельских домиков и цветов. Мама часто повторяла, что не хочет окончить жизнь в подобном месте, говорила, что я должна ее убить, но не позволить этому случиться.
Дверь в комнату четыреста пять была открыта, телевизор включен. Комната была стерильной, как кабинет врача, такие цвета не выбирают для дома – синий и фуксия с обоями в белый цветочек. На кровати стоял поднос с пластиковыми тарелками и пакетом молока, какие дают в детских садах. На тумбочке у кровати – гиацинты в горшке, наполняющие комнату сладким ароматом, маскирующим более земные запахи моей матери.
– Кажется, действие лекарств кончается, – сказала она. – Я что-то задремала…
Когда она повернулась ко мне, я вздрогнула, увидев ее лицо. Форма ее головы изменилась, стала вогнутой, порядочная часть челюсти отсутствовала. Она выглядела как мумия, с перевязанными пролежнями на предплечьях и накинутой на ноги простыней.
