<…>
Нужное правительство мы можем получить даже без выборов в палату общин, если очень этого захотим. <…> Знаю только, что нужные люди найдутся, когда народ этого действительно захочет, ибо движение создает лидеров, а не лидеры – движение. В течение года, может быть, даже шести месяцев, если нас еще не победят, мы будем присутствовать при рождении того, чего никогда еще не существовало, – специфически английского социалистического движения…
Социализм у нас не будет… доктринерским… Он отменит палату лордов, но, вполне вероятно, не отменит монархию. Он оставит недоделки и анахронизмы повсюду: судью в его нелепом парике и льва и единорога на пуговицах солдатской фуражки… <…> Но он никогда не расстанется с традициями компромисса и верой в то, что закон выше государства. Он будет расстреливать предателей, но перед этим – справедливо судить, а иногда и будет оправдывать. Всякий открытый бунт он подавит быстро и жестоко, но будет очень мало мешать свободе устного и письменного слова. Политические партии с разными названиями будут существовать по-прежнему, революционные секты – по-прежнему публиковать свои газеты… Он будет стремиться не к разрушению империи, а к превращению ее в федерацию социалистических государств, свободных не столько от британского флага, сколько от ростовщиков, рантье и дубоголовых британских чиновников…
Но сегодня, когда возмутительный контраст между богатством и бедностью продолжает существовать даже под бомбами, почему я беру на себя смелость говорить, что всё это произойдет? Потому что наступило время, когда предсказывать будущее можно в разрезе “или – или”. Или мы превратим эту войну в революционную… или мы проиграем и ее, и многое другое… Надо… сказать “прощай” даме в “роллс-ройсе”… Не может быть и разговора о том, чтобы остановиться на полпути, заключить компромисс, спасти тонущую “демократию”… Мы должны приумножить наше наследие – или потеряем его; мы должны стать больше – или станем меньше; мы должны идти вперед – или вернемся вспять…»
Прочитали? Так вот, больше всего мне хочется оставить всё сказанное Оруэллом без комментариев. Да, в письмах и дневниках Оруэлла можно найти ссылки на Виктора Сержа, участника русской революции, который сумел увидеть, «в какую сторону развернутся события», на Бориса Суварина (называю только русских), одного из первых историков антисталинского движения… Но в брошюре «Лев и Единорог» радикальней Оруэлла могли бы высказаться разве что Ленин с Троцким… И поразительно: его брошюру, повторю, читатели ловили буквально на лету. Даже влиятельная Times, отметив, что эссе само по себе блестяще, написала, что Оруэлл искренне желал «навести мосты между слишком долго молчавшим, хотя и сильным британским патриотизмом и неискоренимыми интернационалистскими идеями левого крыла».
Нет-нет, настроения писателя не были единичными. В «капкане» его лозунга «Война и революция неотделимы» оказались многие. Писатель был продуктом своего времени, он ясно видел современные ему реалии и кожей ощущал трендовый «революционный ветерок» Европы. Но он же первым и разочаруется в высказанных мыслях. Поймет, что напрасно «адвокатствовал дьяволу». Иллюстрацией этого станет через три года его рецензия на книгу знаменитого Фридриха фон Хайека «Дорога к рабству», в которой Оруэлл призна́ет, что «коллективизм (читай, социализм. – В.Н.) по природе своей не является демократией; напротив, он дает деспотичному меньшинству такую власть, о которой испанские инквизиторы не могли и мечтать». Это, кстати, станет одной из главных идей его романа «1984». Но вот идее «всеобщей справедливости» Оруэлл останется верным до конца, до безлюдного острова Юра, до смерти в лондонской клинике. Он лишь поймет, кажется, что утопии принципиально невоплощаемы, а вот антиутопии – вполне…
Несправедливо, на мой взгляд, упрекать Оруэлла 1940-х в его заблуждениях. Но на одну фразу из его трактата-прокламации нельзя не обратить внимания: «Английский социализм… будет очень мало мешать свободе устного и письменного слова». Ведь не пройдет и полгода, как он, словно спохватившись, опубликует статью «Литература и тоталитаризм» – как раз об устном и, главное, о письменном слове…
Статью эту часто цитируют, считают базовой, ее одной из первых переводят на иностранные языки, – но она, при спокойном чтении, да еще зная временной контекст, действительно производит впечатление, будто автор и впрямь «спохватился». Только что звал социалистическую революцию – теперь пишет, что на мир надвигается эпоха тоталитаризма. «До недавней поры мы еще не предвидели последствий подобных перемен, – ужасается Оруэлл. – Никто не понимал как следует, что исчезновение экономической свободы скажется на свободе интеллектуальной. Социализм обычно представляли себе как некую либеральную систему, одухотворенную высокой моралью…» И вдруг: «Опыт заставляет нас признать, что это представление пошло прахом. Тоталитаризм, – признаёт теперь Оруэлл, – посягнул на свободу мысли так, как никогда прежде не могли и вообразить». Оказывается, «контроль над мыслью» при тоталитаризме не просто будет запрещать «определенные мысли», но – «диктовать, что именно надлежит думать». И, спросив себя: «Способна ли выжить литература в такой атмосфере?», сам же и ответит: «Нет».
«Если тоталитаризм станет явлением всемирным и перманентным, литература, какой мы ее знали, перестанет существовать. И не надо… утверждать, – поясняет, – будто кончится всего лишь литература определенного рода, та, что создана Европой после Ренессанса». Нет, кончится любая литература. «В Италии литература изуродована, в Германии ее почти нет… Даже в России так и не свершилось одно время ожидавшееся нами возрождение литературы, видные русские писатели кончают с собой, исчезают в тюрьмах…»
В финале статьи «Литература и тоталитаризм» он, извернувшись, попытается связать концы с концами. «Я сказал, – напишет, – что либеральный капитализм с очевидностью идет к своему концу, а отсюда могут сделать вывод, что, на мой взгляд, обреченной оказывается и свобода мысли. Но я не думаю, что это действительно так, и в заключение просто хочу выразить свою веру в способность литературы устоять там, где корни либерального мышления особенно прочны, – в немилитаристских государствах… Я верю – пусть это слепая вера, не больше, – что такие государства, тоже с неизбежностью придя к обобществленной экономике, сумеют создать социализм в нетоталитарной форме, позволяющей личности и с исчезновением экономической свободы сохранить свободу мысли. Как ни поворачивай, это единственная надежда, оставшаяся тем, кому до́роги судьбы литературы (курсив мой. – В.Н.)».
Это он написал в статье, которая была напечатана 19 июня 1941 года. Но через три дня – 22 июня – всё изменилось: Германия начала войну с СССР, и в одночасье выяснилось, что «советский тоталитаризм» совсем не равен «тоталитаризму нацистскому»…
Да, с предсказанием революции в Англии Оруэлл ошибся. Но больше подобных ошибок он не совершит. В американском журнале Partisan Review прямо напишет, что угодил в засаду, призна́ет, что «в конечном итоге мы не проиграли войну и не ввели социализм». Но, как и герой его романа Уинстон Смит, головы не потеряет. «Неожиданно Уинстон почувствовал прилив мужества, – напишет в романе. – И всё же прав он, а не они!.. Очевидные истины верны – вот за что надо держаться!.. Камень – твердый, вода – мокрая, предметы, которые ничто не удерживает, притягиваются к центру Земли. Уинстон взял перо… Он утверждал важную истину: Свобода – это свобода говорить, что дважды два – четыре. Если это дано, всё остальное вытекает отсюда».
