Чай, особо традиционный five o’clock, был для него почти священен. «Готов поклясться, – напишет в мемуарах Пол Поттс, – что Оруэлл предпочел бы чай и ростбиф даже Нобелевской премии», – и описывал ну просто пиквикские сцены в квартире на Канонбери-сквер. «Ничто не могло быть более приятным, чем вид его гостиной зимним вечером, – вспоминал этот худой насмешливый поэт. – Разожженный огонь, стол, заполненный удивительными вещами: различными джемами или тостами. Но прежде всего – “Смак” в своеобразной плоской банке. Рядом с ним стояла обычно банка мармелада… А еще – разговоры в компании какого-нибудь радикального эмигранта или очередного писателя. В этом было что-то невинное и ужасно простое. Он был при этом не очень хороший арбитр. Он был больше, кажется, по части ростбифа. Любил быть радушным хозяином, как любят быть ими цивилизованные люди, которые на самом деле очень бедны… Однако бедность не делала его бесхребетным…»
Не знаю, конечно, думал ли Оруэлл о Нобелевской премии, но бешеного успеха сказки, кажется, ни он, ни Эйлин не предвидели. Творчество – это ведь всегда игра «в темную», и чем гениальней автор, тем отчего-то легче, ненатужно рождается у него под пером самое сложное и невероятно глубокое произведение. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – воскликнул наш поэт, закончив «Бориса Годунова». И так же мог воскликнуть Оруэлл 19 марта 1944 года, когда торопливо спускался к почтовому ящику, чтобы отправить письмо литагенту Муру со словами, помните: «Я закончил мою книгу!..»
«Я пошлю ее Вам через несколько дней, – писал Муру. – Чтобы не тратить зря время, мы, думаю, заранее должны решить, показывать ли ее Голланцу… Я думаю, однако, Голланц не станет публиковать ее, поскольку она тенденциозна, причем в сильном антисталинском духе. Нет смысла терять время и на Варбурга, который, вероятно, тоже не захочет касаться этой тенденции и к тому же, насколько мне известно, почти не имеет бумаги. Я предлагаю уведомить, как мы и должны, Голланца, но дать ему понять, что книга, вероятнее всего, ему не подойдет, и сказать при этом, что готовы отправить рукопись ему…»
С этих слов начала разворачиваться небывалая, редкая для Англии интрига, связанная с публикацией сказки, которая растянется на полтора года. Уже в этом письме, перечислив издателей, которых может заинтересовать его притча, Оруэлл вновь и вновь говорит о Сталине. «Последнее является важным. Эта книга – убийца коммунистической точки зрения, хотя имена в ней не упоминаются». Возвращаясь же к Голланцу, спрашивает: а может, ему вообще не посылать рукопись, ибо она столь коротка, что, кажется, не подпадает под слова «художественное произведение стандартного размера», на что, пишут, опытный Мур лишь улыбнулся. И как последнюю надежду упоминает американцев: «Около года назад Dial Press писала мне, прося посылать им любую следующую книгу, которую я напишу, и им может понравиться эта…»
Голланцу Оруэлл все-таки отправил рукопись, но предупредил: «Я уверен, что Вы не напечатаете ее. Она совершенно неприемлема для Вас с политической точки зрения». Тот, вопреки ожиданиям, проглотил книгу мгновенно – и мгновенно же пристыдил Оруэлла: «Эти люди воюют за нас и только совсем недавно спасли наши шеи под Сталинградом». А Муру издатель написал, что хотя и сам критиковал многие аспекты советской политики и жизни, но тем не менее не готов к «лобовой атаке ненависти». Разумеется, Голланц был прав, книга вылупилась у Оруэлла «не вовремя»: Сталин в Британии на глазах превращался не просто в далекого кумира – в фигуру культовую. Хуже было другое: Голланц растрезвонил по всему Лондону, что за «подарок» преподнес Оруэлл «нашим союзникам», и редакторы газет и журналов, куда до того писал наш «сказочник», стали отказываться от его услуг. Влиятельная Manchester Evening News, к примеру, тут же отклонила его рецензию на книгу Гарольда Ласки «Вера, разум и цивилизация». Оруэлл перешлет ее Дуайту Макдональду, левому издателю нью-йоркского журнала Policy, и признается ему в письме: «Я зашел слишком далеко, будучи последовательным в обычной честности…» Но это были лишь первые сигнальные ракеты тревоги, лопавшиеся у него над головой…
«Уважаемый г-н Мур, – пишет он литагенту уже 5 апреля. – Голланц ответил, что не может издать книгу, как я и предполагал… Если вы прочли книгу, вы уже поняли, что это аллегория, и поняли, что у нас будут большие трудности в издании ее в Англии и что проще можно сделать это в США. Но я… я хочу видеть ее опубликованной». И сообщил, что из Dial Press прислали ему телеграмму: «Посылайте сразу»…
Увы, увы, увы! Три американских издательства и семь британских отвергнут рукопись Оруэлла, а Dial Press ответит почти анекдотично. Какой-то редактор наивно или очень уж хитро напишет, что «американский читатель не любит рассказов о животных». Откуда ему было знать, что уже первое издание «Скотного двора» в США разойдется немыслимым тиражом в 600 тысяч экземпляров…
Первыми напечатают книгу все-таки в Лондоне, но, повторяю, через полтора года. Рукопись, если хотите, станет лакмусовой бумажкой британской «свободы слова». Поразительна избирательность этой «свободы», зависящая от времени, автора, шкалы настроений общества. В 1939-м, напомню, Уэллсу вполне можно было почти впрямую назвать Сталина «вонючкой» – это было выгодно тогда. И, разумеется, поразительно, на какие только увертки ни шли «прогрессивные» издатели, оправдывая всего лишь свою «гражданскую трусость». Сам Томас Элиот, знакомец Оруэлла, который в те годы руководил авторитетным издательством Faber and Faber, отвалив Оруэллу ну просто сумасшедший комплимент, подчеркнув, что «книга великолепно написана, что притча построена очень искусно, а повествование, ничуть не ослабевая, держит читательский интерес – а это после автора Гулливера не удавалось почти никому», закончит отзыв признанием по меньшей мере странным: «Ваши свиньи умнее других животных, и поэтому они более подготовлены к тому, чтобы руководить фермой. Что и впрямь необходимо, – дополнит, – так это не больше коммунизма, а больше свиней, думающих о службе обществу». И вынес вердикт: он сомневается, что «данная точка зрения является именно той, с которой в настоящий момент следует рассматривать политическую ситуацию…» Уму непостижимо: Элиот ли это? Автор «Бесплодной земли» и «Полых людей»»? Книга «великолепна» – но напечатать нельзя…
С элитным и одним из старейших издателей Лондона Джонатаном Кейпом произошло еще хуже. Кейп, тот самый Кейп, который больше десяти лет назад отверг его «Фунты лиха», прочтя «Скотный двор», побежал, вообразите, советоваться в министерство информации. Переписка Кейпа с заведующим отделом министерства Питером Смоллеттом (который, как станет известно через десятилетия, был Петром Смолкой, советским агентом в правительстве) вроде бы не сохранилась, а ответ Оруэллу, пришедший от Кейпа, уцелел. По счастью, уцелел.
«Если бы притча касалась диктаторов и диктатур вообще, – пишет он Оруэллу, – тогда опубликовать ее было бы вполне уместно, но в ней – и я сам теперь это вижу – так подробно описывается развитие событий в советской России, что ни к каким другим диктатурам книга относиться не может. И еще одно: притча, пожалуй, была бы менее оскорбительна, если бы господствующей кастой в ней не были свиньи. Изображение правящего слоя в виде свиней оскорбит многих, особенно людей мнительных, каковыми, несомненно, являются русские»
[68]. Вот так! А ведь ровно за триста лет до этого – какое совпадение! – в 1644 году великий Джон Мильтон в знаменитом обращении «О свободе книгопечатания» уже сказал: «Убить хорошую книгу – едва ли не то же, что убить человека». Теперь, отказывая Оруэллу в публикации, в Англии убивали и самого писателя, жить которому оставалось меньше пяти лет.
