Страхи писателя были небеспочвенны. Но с высоты сегодняшнего дня мы знаем: исключения даже в сверхзакрытых обществах были и есть. Пусть «в огород», но книги писались. Исключительные произведения, те, которые и остались в истории, – литература правды, искренности, сопротивления. Это равно касается и Запада, и Востока.
Когда-то Оруэлл, мастер парадоксов, сказал: «Абсолютно белое, как и абсолютно черное, кажется каким-то дефектом зрения». Таким «дефектом» для читающего человечества – и раньше, и сейчас – стала, при всей условности термина, антиутопическая литература. Белое – или абсолютно черное… Концентрация как чистого добра, так и незамутненного зла, о котором предупреждали честные писатели.
* * *
Комментарий: Война идей и людей
Ровно сто лет назад, осенью 1916 года, из английского порта вышел русский ледокол «Святой Александр Невский». Через год со стапелей Ньюкасла, на уже известной нам реке Тайн, сойдет и второй русский ледокол – «Святогор». Первый очень скоро получит в СССР имя «Ленин», а второй, переименованный в 1922-м в ледокол «Красин» (по имени советского посла в Лондоне Красина), и по сей день стоит на Неве в Петербурге против Горного института. Он (ныне ледокол-музей), сопровождавший караваны британских судов в Архангельск в 1918 году, когда туманный Альбион был союзником русских по Антанте, который потом был затоплен нами, чтобы, напротив, преградить проникновение британцев в Россию, когда британцы стали врагами Советов, который позже, поднятый со дна, спасал полярную экпедицию Умберто Нобиле, – так вот, этот ледокол, если возвращаться к началу его жизни, был построен на заводе Армстронга под наблюдением представителя заказчика, архитектора-корабела Евгения Замятина. Ни один чертеж корабля не попадал в мастерские, пока не был проверен и подписан: «Chief surveyor of Russian Icebreakers Building E.Zamiatin»
[71]. Кораблестроитель по образованию и уже довольно известный писатель, Замятин днем строил в Англии ледоколы, а по вечерам писал роман об англичанах «Островитяне». А еще на стареньком «рено» мотался по делам службы между верфями Глазго, Сандерленда и даже Саут-Шилдса. И, зная это, как не поразиться в очередной раз переплетению и историй, и вообще истории?! В Саут-Шилдсе, городке на реке Тайн, росла в это время Эйлин, будущая жена Оруэлла, в Сандерленде бывал тринадцатилетний тогда Эрик Блэр, а в Лондоне, куда наезжал Замятин, в это же время русский поэт Николай Гумилев встречался, о чем я писал, с преподавателем Оруэлла – третьим автором самых знаменитых антиутопий Олдосом Хаксли. Совпадения, но ведь какие!
Замятин, как и Гумилев, поспешит в Россию в 1917-м. Он, как человек «революционных убеждений» и даже член РСДРП, отсидевший в царских тюрьмах и ссылках, не желал пропускать «великих событий». Поспешит, не догадываясь, что, когда в 1922-м напишет роман «Мы», отвергнутый издателями в СССР, вернется в англоязычный мир через два года первым переводом своей книги на английский. В СССР же его роман будет опубликован только в 1988 году, как раз тогда, когда у нас впервые будут опубликованы и «Скотный двор», и роман «1984», и Хаксли с его антиутопией, и даже запрещенный ранее Гумилев.
«Настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. А если писатель должен быть благоразумным… не может хлестать всех, как Свифт, не может улыбаться надо всем, как Франс, – тогда нет литературы бронзовой. А есть только бумажная, газетная… в которую завтра завертывают глиняное мыло…»
Это не слова Оруэлла, который всю жизнь поминал и ссылался и на Свифта, и на Франса. Нет, это статья Замятина «Я боюсь», написанная им еще в 1921-м. Но под каждым словом ее мог бы, думаю, подписаться и Оруэлл. Как мог согласиться с Замятиным, когда тот скажет позже: «Мир жив только еретиками. Наш символ веры – ересь… Война империалистическая и война гражданская обратили человека в материал для войны, в нумер, в цифру… Гордый homo erectus становится на четвереньки, обрастает клыками и шерстью… Нельзя больше молчать»…
Вообще тема «Оруэлл и Россия» ныне без Замятина едва ли не бессмысленна. Я помню, как поразило меня когда-то почти полное совпадение эволюции этих писателей. В двадцать один год, в 1905-м, студент Замятин, угодив в одиночную камеру за участие в первой русской революции, признался: «В те годы быть большевиком значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком». Сравните это со словами, которые скажет Оруэлл: «Видите ли, быть коммунистом в те дни не давало никакой выгоды; можно почти безошибочно сказать, что то, что не приносит выгоды, правильно». После тюрьмы Замятин в одном из писем написал фразу, под которой мог бы подписаться и молодой британец, сознательно отправившийся в «низы»: «Если вы искренно живете интересами тех, за кого боретесь, – вы не можете быть счастливы: слишком много страданий кругом и слишком много их впереди, чтобы чувствовать себя счастливо». Над Замятиным, как и над Оруэллом с его первым романом «Дни в Бирме», злобствовала цензура, когда в 1914-м еще году постановлением петербургского Комитета по делам печати была арестована, как «оскорбляющая нравственность», его повесть «На куличках». Наконец, в 1918-м Замятин разочаровался в революции и был вновь и не однажды арестован, но уже чекистами.
Похожи, похожи Замятин и Оруэлл. Оба были на стороне слабых и угнетенных, оба, воюя с властями, отвергали красивые «сказки» Востока и Запада, и оба, как те ледоколы, «взламывали» мировую литературу своими книгами. И если для Оруэлла «развилкой», определившей его писательскую и гражданскую судьбу, стала гражданская война в Испании – предательство коммунистами рабочего класса, – то для Замятина таким «перепутьем» стало, на мой взгляд, подавление Кронштадтского мятежа 1921 года – и тоже предательство коммунистами своих «идеалов». Именно тогда Замятин и взялся за антиутопию «Мы». Понял: «Вредная литература полезнее полезной: потому что она антиэнтропийна, она – средство борьбы с обызвествлением, корой, мхом, покоем…»
И уж совсем удивительно, сколь одинаково оба относились к Востоку и Западу. Скажем, ныне нечасто поминают повесть Замятина «Островитяне» из «английской жизни». Книга была о «тотальном мещанстве» в новом «технократическом обществе» Британии, и символом его стал викарий Дьюли, в жизни которого всё «организовано и целесообразно», всё по расписанию: когда бриться, когда «ланчевать», когда отходить ко сну. Но ведь точно так же описал своего ректора Хэйра и Оруэлл в раннем романе «Дочь священника». Этот холодный педант, чья жизнь была расписана по часам, живет такой немыслимо размеренной жизнью, что его дочь впадает в амнезию – теряет память и чуть ли не рассудок. И по той же причине теряет, что и герои Замятина, – по причине «вытеснения прогрессом» из ее жизни всего «человеческого», самого духа Человека. Не похоже?.. И уж совсем смешно (а может, страшно!): если русские на десятилетия обиделись на Оруэлла за сатиру на СССР, то точно так же, по словам Замятина, англичане «так обиделись на мою повесть, что в Англии оказалось невозможным ее перевести и издать». Это об «Островитянах». Какие разные, однако, но одинаково «обидчивые» страны…
